— Тебе что-то приснилось.
Я не посмел ему возразить. Уже рассвело. Восходившее солнце скользило по верхушкам тростниковых зарослей. Было свежо, и в беспощадном свете зари на лице Симона вновь проступили морщины.
Мы проехали через сторожевой пост под удивленным взглядом часовых и поставили грузовики рядом, под деревьями. Дюрбен соскочил на землю. Я видел, как он рассматривает пирамиды. Затем он сказал:
— Ну что ж. Отдохнем с часок, а затем встретимся на стройке.
Мой краткий сон прервал звон будильника. Небо было ясное, но поднялся южный ветер, и узкие языки песка уже вползли на террасу. Я быстро оделся и побежал к Симону.
— Ах, ты уже готов! — сказал он. — Чудесно! Сейчас и пойдем.
У подножия пирамиды дул резкий ветер, вздымая песок, засыпавший глаза и перехватывавший дыхание. Симон посмотрел на леса вверху пирамиды, потом беспокойно взглянул на часы:
— Что они делают? Похоже, что там никого нет!
Он тщетно скликал людей: голос его терялся в огромном каркасе здания, где ветер свистел между балок.
Мы стали взбираться по лестнице, а потом выше — по мосткам до рабочей платформы, в самом поднебесье, но никого не обнаружили.
— Куда они подевались? Может, они меня не поняли? Быстро к рабочему поселку!
На полпути мы встретили Гуру и старшего мастера и вместе направились к баракам. Там было пусто. На полу валялись тюфяки, бутылки, скомканная бумага. Воспользовавшись нашим отсутствием, последние рабочие-горцы, должно быть, покинули ночью поселок. Симон поступил неосторожно, выплатив им накануне деньги, и даже обещание повысить зарплату и выдать премиальные не удержало их. Я представил себе их тайные переговоры: кто-то твердит, что не верит больше в успешное завершение работ, а может, над Калляжем висит проклятие, и он принесет беду тем, кто будет продолжать работать. И тут сдались все. Они запихали свои жалкие пожитки в мешки, побросали комбинезоны и снова натянули на себя кожухи. Они улизнули со стройки по тропинкам, известным только им одним, под самым носом у часовых. В полном молчании пересекли они болота. А теперь после ночного перехода они, верно, уже взбираются вверх в горы, вдыхая запах каштанов.
Симон побледнел. Он не произнес ни слова. Перед ним встала сама беспощадная действительность, как ни старался он нынче ночью отмести все прочь в порыве обманчивого подъема. Я чувствовал — еще немного, и он крикнет нам: «Ну что же, будем работать вчетвером!», но он сдержался. Он только медленно развел руками, как бы признавая свое поражение и прося у нас прощения.
А дальше все пошло с головокружительной быстротой. Явился унтер-офицер с газетами и телеграммой для Симона. Всех нас призывали прибыть в свою часть. Сам унтер должен был ехать немедленно. Его солдаты и машины были уже наготове, и, если мы пожелаем, он может прихватить и нас. Наутро мы будем уже в столице. Симон поблагодарил, но сказал, что ему еще надо привести в порядок бумаги и он предпочитает уехать вечером. Я догадался, что ему хотелось, чтоб я тоже остался. Гуру и прочие решили присоединиться к солдатам. Мы пожали им руки и остались вдвоем.
— Мне понадобится несколько часов, чтобы все привести в порядок, — сказал Симон. — Встретимся немного позже. К тому же тебе, я полагаю, надо съездить проститься!
Я кивнул.
— А мне, как ни странно, прощаться не с кем. Кроме вот этого, у меня здесь ничего нет!
И он указал на пирамиды, окутанные песчаной дымкой.
Я отправился без долгих размышлений. Когда Симон сказал, что мне «надо проститься», я ответил «да», точно это само собой подразумевалось. Но ведь по дороге в грузовике я думал о Мойре с гневом и считал, что мне не следует с ней больше встречаться. Однако теперь подозрения мои если и не совсем исчезли, то стали как-то глуше и даже казались мне чуть ли не надуманными, словно привидевшимися в кошмарном сне. Бывают у меня такие вот всеразрушающие минуты, которые при свете дня оставляют скорее чувство неловкости, нежели уверенности. Что же касается Мойры, то гроза уже давно стихла, и я ощущал, как меня медленно относит прочь. Мы уже расстались с ней еще до того, как то подтвердили последние события. Выражаясь языком актеров, мне оставалось только красиво уйти со сцены.
Я приезжаю в Лиловое кафе. Старик уже сидит в вале, и я впервые вижу его за чтением газеты. Он говорит:
— Небось знаете новости. Итак, все опять начинается. Экое горе! добавляет, что он уже проделал одну войну, ту, первую. Так что никаких иллюзий у него нет: расплачиваться всегда приходится простым людям. Во всяком случае, это не его война и не жителей Юга! И он все бурчит себе под нос что-то в этом роде. Никогда раньше я не слышал, чтобы он так много говорил, разве что со своими быками.
Из кухни появляется старуха.
— Ну как дела?
— Да вот, уезжаю.
— Когда же?
— Сегодня.
— А!
— Вызвали телеграммой. А где Изабель и Мойра?
— С лошадьми на болотах. Там, за домом.
— Ладно. Я их найду.
Я еще издали замечаю их у зарослей тростника. Они, очевидно, отводят лошадей в ночное на выпас. Я машу им рукой, и, увидев меня, они поворачивают и скачут в мою сторону галопом. Глядя, как они подъезжают с разметанными ветром волосами, с туго обтянутой платьем грудью, я вспоминаю наши поездки верхами на пляж, наши забавы, думаю о близкой осени и о том, что в моей памяти они останутся последней мирной картиной.
Они соскочили с лошадей. По их лицам я понимаю, что наша размолвка забыта.
— Что случилось? — спрашивает Изабель.
Меня подмывает рассказать им обо всем: о Симоне, о нашей ночной поездке, об опустевшем Калляже, но я сдерживаюсь и говорю только, что уезжаю. Они недоверчиво глядят на меня, но Изабель тут же забрасывает меня вопросами. Куда я еду? Что буду там делать? Долго ли продлится эта война? Честно говоря, я и сам ничего не знаю, отвечаю наугад и думаю о том, как представляют себе войну две эти молодые женщины, здесь, в песчаной пустыне, среди зарослей тростника.
— Оставайся, Мойра! — произносит вдруг Изабель. — Я одна отведу лошадей. До свидания, Марк. Ведь ты вернешься, верно?
И вот она уже вскочила на лошадь и скачет от нас галопом. Мойра стоит передо мной, слегка покусывая губы, как обычно в минуты волнения или растерянности.
— Даже не верится, что ты уезжаешь. Когда ты об этом узнал?
— Несколько часов назад.
— Так неожиданно… А ты долго не приезжал, Я тебя ждала.
— Да у нас все не ладилось. И потом, мне казалось, что ты не так уж жаждешь, чтобы я приезжал.
— Да, я знаю, но… Ох, придется привыкать к тому, что мы не будем больше видеться.
Она держит в руках поводья, успокаивая лошадь, которая, закусив удила, закидывает голову.
— Да, мне надо привыкать жить одной.
Мы оба не знаем, что нам еще сказать друг другу, и я думаю: «Она не устраивает никаких драм, принимает все как есть. В конце концов, она быстро забудет!» Я благодарен ей за то, что она дает мне возможность уйти со сцены «красиво». Но мне тут же становится стыдно.
— Ты оставил у меня книги, — говорит она.
— Пусть они будут у тебя, мне они там не понадобятся… Ну что ж, мне пора, Мойра.
— Уже? Давай я провожу тебя хотя бы до машины.
И когда мы шагаем рядом, она спрашивает:
— Ах, Марк, что-то с нами станется? Неужели война эта надолго? Надеюсь, ты скоро вернешься. Ну и потом, ты мне пиши. Обещаешь?
— Да, конечно.
Ее лицо просияло. Я думаю: как быстро она утешилась. Мы неловко целуемся, и я почти не испытываю волнения, ощущая запах ее волос и ее плечо у себя под рукой. Я отхожу, не смея в последний раз взглянуть ей в глаза. Крикнул ей «до свиданья», но я знал, что это было «прощай».
Я смотрел, как постепенно отдалялось Лиловое кафе, затем, за поворотом, оно исчезло в моем зеркальце заднего вида, и, подумав о Симоне, я вдруг забеспокоился. И как это я решился уехать, оставив его одного, хотя бы даже на час? Я перечислял все, что он мог в отчаянии совершить над собой: пустить себе пулю в лоб, либо заплыть в открытое море, либо броситься с пирамиды. Я помчался быстрее, отбрасывая шлейф пыли в тростниковые заросли. Вдали над лагуной летевшая клином птичья стая устремлялась к югу. На полной скорости я пронесся мимо брошенного сторожевого поста, где песчаный вихрь поднял в воздух и закрутил какие-то лоскутья. Темнело. Море пенилось среди дюн. Симона не было в живых — я это знал.
Я взбежал по лестнице, перескакивая через несколько ступенек. По-моему даже, я ворвался, не постучавшись. Склонившись над столом, Симон заканчивал упаковывать бумаги, вещи. Он был совершенно спокоен. Ни о чем не спросив меня, он бросил лишь замечание о том, как быстро скапливается множество вещей и бумаг. Часть из них он сжег, остальные придется оставить. К тому же ничто ему здесь особенно не дорого. Но я заметил, как он взял со стола маленький зеленый камешек и, держа его на свету, стал крутить в пальцах, с минуту смотрел на него молча, затем сунул в чемодан.
