— Что ты думаешь насчет Степана?
Это был убойный вопрос. Но Фет решил целиком довериться своей искусственно вызванной наглости.
— Думаю, он — парень что надо!
— Именно! — обрадовался режиссер. — Гитара, трудное детство, отчим в семье, ведь так?
— Ну да, Лешек, — согласился Фет.
— Какой Лешек? — не понял Станислав Львович.
— Можно так отчима назвать. В сценарии. «Лешек и Степа». Звучит?
— Звучит! — обрадовался дядя Стасик.
— Это, кстати, получше название, чем «Беглец с гитарой».
— А я в тебе не ошибся, — вывел режиссер. — Ты — способный мальчик. А Лешек… он кто?
— Да так. Прохиндей в коротких трусах. Вообще-то его Алексеем зовут, поправился Фет.
— Ладно. Роль отчима маленькая. Может, вообще из картины выпадет, пообещал Станислав Львович. — А что по поводу медведе'й? — Он сделал ударение на последнем слоге.
— В каком смысле? — не понял мальчик.
— Любит он медведе'й или нет?
— Должен, — выдавил из себя Фет. — Должен любить!
— А Павлиныч у них мясо ворует, — пробормотал режиссер задумчиво. Себе забирает, и звери стоят некормленные. Что нужно сделать с Павлинычем?
— К стенке его! — выдохнул Фет, начиная ненавидеть не кого-нибудь, а именно Павлиныча.
— Но у Павлиныча роль маленькая. Может, вообще из картины выпадет, повторил дядя Стасик магическую формулу.
Вставал вопрос, — а что в картине останется?
— А Степан?
— Что Степан?
— Он из картины не выпадет? — спросил на всякий случай Фет.
— Всякое может быть, — сказал Станислав Львович, погруженный в тяжелую думу.
Из дальнейшего разговора проступили очередные любопытные детали, и вскоре перед изумленным Фетом соткался сюжет будущего кинополотна.
Речь шла о цирке. Как в зарубежную страну приезжают советские циркачи во главе с медведями и Юрием Никулиным.
— А кто будет играть Юрия Никулина? — поинтересовался Фет.
— Пробы идут, — сказал дядя Стасик, не поняв иронии, — может, это будет не Юрий Никулин, а Олег Попов, кто знает?
Последнего Фет недолюбливал и предпочитал Попову Карандаша с лающей лохматой шавкой, но Карандаш к тому времени споил свою собаку и, говорят, спился сам.
— И вдруг среди французских зрителей… — продолжал вещать Станислав Львович.
— Среди английских зрителей, — поправил его Фет.
— …среди зарубежных зрителей советский клоун встречает своего сына Жана. То есть он еще не знает, что это его сын, но в восхищенных глазах мальчика клоуну чудится что-то родное!
Фет тяжело вздохнул. Картина получалась неприглядная, — какие-то глаза какого-то зарубежного мальчика. Жуть.
— И здесь — война! — выдохнул мастер. — Воспоминания о битве за Европу. Юрий Никулин или Олег Попов освобождает фашистский концентрационный лагерь и встречает там мать своего будущего ребенка Люсию…
— А акробаты будут? — наивно поинтересовался Фет.
— Нет, — жестко отрубил режиссер. — Какие акробаты на поле боя? Ты что, с ума сошел?
— Должны, — уперся, как баран, Фет. — Должны быть акробаты!
— И чему тебя в школе учили? — вспыхнул Станислав Львович. — Ты хоть знаешь, что такое война?
— Нет, — сказал мальчик. — Но я знаю, что такое кино. Без акробатов ваш фильм смотреть не будут.
Здесь женщина трудной судьбы, пользуясь тем, что Фет сидит к ней спиной, демонстративно покрутила пальцем у своего виска.
Режиссер принял ее жест к сведению и взял себя в руки.
— Ладно, — сказал он. — Я подумаю над твоим предложением.
— А Степан? Степан-то здесь при чем? — потребовал Фет продолжения.
Оказывается, Степан ухаживал в цирке за медведями и в свободное время пел под гитару песни собственного сочинения. Он подружился с Жаном и, когда тот захотел следовать за Юрием Никулиным в Советский Союз, спрятал мальчика в ящике для песка.
— Степан — такой современный парень. Вроде тебя, — пояснил дядя Стасик. — Бьет по струнам, суется не в свое дело. В общем, отличная роль. Кстати, позволит тебе исполнить на экране свою песню.
— Если он современный парень, то назовите его другим именем. Например, Нэш, — предложил Фет. — Или Кэш.
— Нэш, Кэш, — помял губами Станислав Львович. — А что это за имена?
— Неизвестно, — сказал Фет. — Но зато — звучат!
— Ладно, — пробормотал режиссер. — А теперь пошли на площадку!
И Фет понял, — шутки кончились. В ближайшие полчаса ему предстоит сделать ответственный шаг, от которого зависит его личная судьба и будущее всего рок-н-ролла в этой забытой Богом и битлами стране.
На негнущихся ногах, задевая гитарой головы работников студии, он зашел в гримерную, где из него довольно быстро сделали брата Зои Космодемьянской, — подвели глаза и брови, зализали непослушные волосы и накрасили губы. Фет посмотрел на себя в зеркало и чуть не сблевнул. «Нет, это не Нэш!» — подумал он.
— Мы тебя просто поснимаем на фотопленку, — успокоил его дядя Стасик. — А потом под гитару ты что-нибудь нам споешь.
В павильоне Фета ослепили софитами и окончательно выбили из головы веру в людей. Его заставили принимать неестественные позы — гладить шкуру медведя, смотреть сквозь железные прутья клетки и закатывать к небу мечтательные глаза.
— Пой! — приказал режиссер, сунув ему в руки гитару.
Фет, проклиная в душе дядю Стасика, сделал то, что его просили.
— М-да, — задумчиво пробормотал Станислав Львович и вдруг поинтересовался: — Ты — комсомолец?
— Никогда! — пролепетал красный от смущения Фет.
— Нужно вступить! — отрубил дядя Стасик.
— Зачем?
— Это — приказ. Иначе — не пройдешь пробы. И… — здесь Станислав Львович интимно прильнул к уху мальчика, — тебя никогда, никогда не выпустят к твоим жучкам!
Стороны договорились, что через несколько дней пробы будут продолжены и Фета снимут на кинопленку.
Мальчик возвратился домой, как из ледяной проруби.
— Ты что это? — с тревогой спросила мама.
— Я — сын Тани, — ответил он мрачно.
— Ты недоволен? Хочешь стать сыном тети Ксении?
Фету представилось, как его отселяют к соседке, как она ставит ему Робертино и укладывает в накрахмаленную постель.
— Да я так. Просто на студии все уши прожжужали: «Это сын Тани! Это сын Тани!». Надоело. Хотя я и не против быть твоим сыном, — пошел он на попятный.
Здесь суровая мама потребовала обстоятельного рассказа. Услышав про комсомол, еще более насупилась.
— Что же делать, сынуля. Ты ведь хочешь сниматься у дяди Стасика?
— Я к жучкам поехать хочу, а не сниматься!
— Тем более. На Дикцию ведь надежды мало… Подвела нас Дикция. До коммунизма будем ответа ждать. Вступай!
На душе у Фета полегчало. Он любил, когда неприятные решения принимались другими. В случае чего можно было все свалить на близких.
На следующий день он подошел к своей классной руководительнице на перемене и заявил:
— Хочу в комсомол!
— Чего удумал?! — душевно спросила его классная руководительница.
— В Ленинский… Красного знамени… Трудовой комсомол! — выдохнул Фет.
— А вот тебе! — сказала учительница, сложив из пальцев кукиш и поднеся его к носу мальчика. — Дуля тебе, а не трудовой комсомол! Дуля в рыло!
Она захохотала, и Фет решил идти в коридор. Потому что если педагог так хохочет, то это значит, что комсомола пока не будет, красное знамя временно сворачивается и прячется под гимнастеркой на груди бойца.
Ее фамилия была Пояркова. От надушенного перманента, высоких каблуков и зычного голоса троечников бросало в дрожь, а Фет был даже не троечник, потому что в математике, которую она вела, он не понимал ни бельмеса и решил этот загадочный предмет вообще не посещать. Но хуже всего было другое — из-за пропусков он окончательно позабыл имя и отчество классного руководителя. И звал ее просто: Пояркова. Впрочем, так называли ее за глаза и другие.
Пояркова считалась человеком волевым и могла ударить по щеке, если ученик спутал синус с косинусом. Муж ее сбежал несколько лет назад с расцарапанными щеками в Свердловск, к очередной жене, которая также оказалась учительницей, но географии. И Пояркова, лишившись главного своего ученика, совсем сбрендила. Если ты, положим, выйдя к доске, не мог найти члены у многочлена, то весь класс задерживали после уроков, покуда неумеха-двоечник мучился со своей неразрешимой задачей. Правда, у Поярковой намечался роман с Котангенсом, интеллигентным горбуном, который преподавал геометрию в параллельном «Б» и любил поэзию Рильке. Один раз Фет увидал, как волевая высокая Пояркова зарыдала на плече маленького горбуна, и тот, встав на цыпочки, погладил ее по перманенту. В общем, Котангенс являлся единственной надеждой двоечников, хотя бы в том смысле, что Пояркова, сойдясь с ним, пустит свои затрещины на него.
