Эфраима уложили на лавку у стены, и Утренние братья пошли искать по деревне, кто бы одолжил телегу и лошадь, чтобы отвезти отца в аббатство на Висячей Скале. Так он велел: отвезти сегодня же. Телегу нашли, положили в нее Эфраима и отправились в путь. Фернан-Силач, Глазастый Адриен и Глухой Жермен сели рядом с отцом. Скаред-Мартен правил. Другие братья остались в деревне поджидать Эдме: из церкви она непременно должна была зайти в трактир передохнуть.
Эфраим проснулся у дверей аббатства. Он велел сыновьям возвращаться в деревню, а оттуда домой, на хутор. Прибавил, что сам останется навсегда здесь, в пустынной обители, в приюте забвения, а главой семьи вместо него будет Фернан-Силач. Потом всех поцеловал и со всеми распрощался. Сыновья поехали назад. Эфраим же постучал в монастырскую дверь. Его впустили, и дверь за ним закрылась. Вдовец Эфраим пришел сюда искать отрешения. Монахи приняли его, и он стал жить с ними. Поступая так, он выполнял, что должно, подобно тому как когда-то отрекся от прав старшего сына и от наследства ради любви к Толстухе Ренет. В прошлый раз он отверг волю отца, ныне — собственную волю.
Младшие сыновья возвращались в Лэ-о-Шен довольно поздно. Уже темнело. Но внизу, в конце дороги, они увидели странное красноватое зарево, непохожее на закат. Подойдя к околице, они поняли, что это такое. Приступок догорал. Пришедшие раньше хуторяне пытались погасить последние всплески огня. Крыша дома совсем обрушилась, стояли лишь обгоревшие черные стены с пустыми глазницами окон и дверей. Внутри все выгорело: не осталось ни полов, ни перегородок, ни одна комната не уцелела. Сгорели амбары, хлев, конюшня. Магнолия пригнулась к земле, усыпанной углями и пеплом, последним цветом с ее искореженных и обгоревших ветвей.
Амбруаз Мопертюи вернулся последним. Огонь угасал, и кое-кто из хуторян, несмотря на едкий черный дым, уже разгребал горячие головни. Всех тревожило одно: не погибла ли в огне Камилла. Старый Мопертюи застыл среди двора, точно пораженный громом. Он смотрел на руины дома, на разоренное логово, которое так долго и ревностно охранял от всех и которое пламя взяло приступом, взорвало со всех сторон, обнажив обугленное нутро. Он понял, что ищут в дымящихся останках дома — тело Камиллы. Но сам ни на минуту не усомнился в том, что его здесь не было, что Камилла уцелела. Что именно она подожгла дом и сбежала. Это бегство и повергло его в оторопь. Не иначе как вернулся Симон. Только его появление могло надоумить Камиллу и дать ей решимости поджечь чердак. Амбруаз поклялся поймать беглецов. Если понадобится, он был готов собственноручно отстроить дом заново, возвести крепость, подобную замку Вобан в Базоше, вырыть склеп, подобный подземной базилике Святой Магдалины в Везеле, — крепость, подземелье, пещеру — что угодно, лишь бы спрятать, укрыть и навсегда запереть Камиллу. Пусть даже пришлось бы замуровать ее или привязать, как лошадь в стойле, лишь бы она не вырвалась, лишь бы не похитили у него Живинку.
Ночью пошел дождь, потушив последние еще тлевшие головни и превратив пепел в грязь. Черный ручей побежал по двору Приступка. Амбруаз Мопертюи не пожелал уйти с пожарища. Он устроился в сарае, в дальнем конце огорода. Вытащил оттуда всю утварь и инструменты и оборудовал лежанку. Этой лачуги было ему довольно, в ней он решил поселиться, пока не выстроит новый дом. Он вовсе не пал духом, не отчаялся. Состояния его хватит, чтобы поставить хоромы пышнее прежних. Хватит и терпения, вернее, упорства. Упорства, пожалуй, даже прибавилось, оно застыло каменной броней вокруг стержня ярости. Завтра же он отправится в город, подаст жалобу на Бешеного Симона, обвинит его в насилии над Камиллой, краже вола и поджоге дома. Да, Симон поджигатель, Симон вор. Его объявят вне закона, полиция станет искать его, поймает и бросит в тюрьму, Амбруаз Мопертюи этого добьется. Он был уверен в своем праве и своей силе.
На Симона он перенес всю ненависть, которую питал к Венсану Корволю, а на Камиллу — страсть, которой пылал к Катрин. В его помутившемся уме мертвые цепко держали живых, красота накрепко сплелась с яростью, любовь — с местью и жестокостью.
Лежа на своей убогой постели, он слушал стук капель по камню, черепице и дереву. Лило ливмя, струи трепали листву, капли отскакивали от земли. Этот шум усыпил Амбруаза, проник и в его сон. Амбруазу приснилось, будто он плывет по реке на огромном плоту, как в ту пору, когда, мальчишкой, был подручным у сплавщиков. Бревна у него под ногами росли и росли, пока не превратились в толстенные стволы. Амбруаз плыл на плоту из целых деревьев, на лежащей роще. Ширилась и углублялась и река, она бурлила, вспухала, неслась все стремительней. Разлилась, как в половодье. Амбруаз стоял один на гигантском плоту и отталкивался шестом от берегов. При каждом толчке они раздавались еще больше.
Наконец река стала широкой, как озеро, бурной, как море. И тут начал распадаться плот. Стволы отделялись целыми связками, исчезали под водой и тотчас поднимались невредимыми деревьями с пышными кронами. Зелень этих вставших среди потока дерев была подобна глазам Катрин и Камиллы. Все русло заполнил лес цвета колдовской змейки Вуивры.
А над водой несся колокольный звон. Им наливались стволы, он распирал их, так что трескалась кора. Имя Катрин безжалостно и звучно впивалось в древесину, стучало в сердцевине стволов, и странные плоды — крупные игольчатые шары цвета золота — вырастали на ветках. Сияющими солнцами отражались они в воде.
Вдоль берега бежала Камилла. Амбруаз слышал ее смех. Солнечные шары лопались, как перезревшие смоквы. Взрывались ярким светом, который смешивался с водой. По течению, в бурлящем, искрящемся потоке скользила, плыла на спине Катрин. У самого края плота, от которого осталось лишь несколько бревен.
Амбруаз держал уже не шест, а длинный посох, как у святого Николая, изображенного на знамени цеха сплавщиков, к которому когда-то принадлежал и Амбруаз. Он пытался грести этим посохом, еле удерживаясь на нескольких, еще остававшихся под ногами бревнах. Вода была усеяна осколками солнечной кожуры. А Камилла все бежала и бежала вдоль берега. Но уже не смеялась, а кричала или пела. Протяжным гортанным мужским голосом. Голосом Симона. Так он ревел, призывая Рузе.
Амбруаз лежал поперек плота, составленного из множества тел, и каждое было телом Катрин. Исчезли леса, угас свет в воде, умолкли колокола. Лишь глухие удары сердца отдавались в ушах. То билось сердце Катрин во всех связанных телах разом.
Амбруаз Мопертюи внезапно проснулся, сердце его стучало. Первые сполохи зари загорались на небе. Только-только кончился дождь. С крыш и деревьев еще капало. Было свежо, от влажной земли веяло терпкой бодрящей прохладой. Из малинника несся щебет славки. Через огород, мимо обгоревших развалин, Амбруаз вышел на дорогу. Спать он больше не мог. Спокойная уверенность в себе, жившая в нем до вчерашнего дня и не покинувшая его даже при виде горящего дома, вдруг пошатнулась. Сон взбаламутил его душу. Он почувствовал усталость, все бремя старости навалилось на него. Шел он вверх, к лесу. Ему хотелось побродить среди деревьев. Хутор еще спал. Оно и к лучшему: Амбруаз и вообще-то людей не жаловал, а нынче ему было бы совсем невмоготу их видеть. Он направлялся к деревьям, чтобы ощутить их сень, их тишь, их силу. Теперь они остались его единственной поддержкой.
Хлынувший среди ночи дождь разбудил Симона. Он приоткрыл глаза и удивился, обнаружив, что лежит в какой-то странной, незнакомой комнате, наполненной густым запахом усыпавших ее цветов. Рядом, прижавшись к нему, спала Камилла, и это было еще удивительнее. Симон так долго желал снова увидеть, обнять Камиллу, так долго изнывал в разлуке с ней — и вдруг, проснувшись в чужой белой спаленке, похожей на теплицу, находит ее около себя. Постепенно, урывками стали всплывать в памяти события минувшего дня. Безлюдный хутор, пустой дом, хранящая прикосновение смерти родительская спальня, разоренная постель, траурная завеса на зеркале. Перед ним возник Рузе, верный друг и утешитель в изгнании и одиночестве. Печальные глаза, нежные ноздри, теплый бок — сколько раз зимними ночами Симон засыпал, прижавшись к нему. И другой образ: огромный белый вол, устрашающе представший посреди двора ясным весенним утром. Неведомое, кошмарно разросшееся чудовище, возникшее у порога, словно ослепительная молния, посланная смертью. Симон вспомнил, как рухнул этот гигант под ударами топора. Увидел дорогу, по которой шел, взвалив на спину освежеванную тушу и оставляя за собой кровавый след. Увидел Приступок: враждебно-безмолвный, с наглухо закрытыми ставнями дом, пара тощих, беснующихся и гремящих цепями псов во дворе. Черный дым, выбивающийся сквозь крышу, за ним — столб пламени. Возникшая в окне фигурка в обгоревшем одеяле. Потом вспомнилось, как кто-то налил воды в деревянную лохань и они с Камиллой в ней мылись. Все это сумбурно пронеслось у него в голове. Но, не пытаясь что-нибудь понять и распутать, Симон повернулся к Камилле, обхватил ладонями ее лицо, жадно вглядываясь в ее глаза, губы. Он вновь обрел ее, наконец-то узнал, что это она, его возлюбленная, и они завладели друг другом с тем же пылом, с той же ненасытностью, какими были одержимы всю осень.
