— Шубу скидавай! — услышал Чириков голос Шибанова. — Че пачкать-то! — И потянул за рукав.
Миронов отпихнул Шибанова. Так ему и надо, ворюге. Сейчас на коленях будет валяться, а Миронов не спустит, живьем укатает. Однако Шибанов на колени не пал, а закричал:
— Ах ты, курвина, брыкаться! Вяжи его!
Казаки мухами облепили приказчика, и его богатая лисья шуба отлетела в сторону и, будто вздохнув освобожденно, припала к снегу.
— Бунт! Мало вас Волотька Атласов порол! — Миронов-Липин, устрашая, сделал шаг на казаков, тесня их своим криком. — Анциферов, Козыревский, ко мне!
Он их положит: с Анциферовым сам черт не страшен, Козыревский удал…
«Сам зовет, значит — судьба!» — Анциферов дернул палаш.
«Худяк знал…» — И Миронов-Липин осел.
Каюр едва сумел сдержать остолом собак.
Они убили Миронова-Липина. Чириков увидел, как Анциферов втыкает в снег свой палаш, освобождаясь от крови законного приказчика… Просить… Умолять… Но выжить…
Чириков, обнажив голову, сделал несколько шагов к Анциферову, потом опустился на колени и пополз к его ногам.
— Это все он… он… — бормотал Чириков, дергаясь в сторону Миронова-Липина. — Смилуйтесь… Господи, смилуйтесь! Все отдам! — Бормотание его превратилось в визг, он привалился к сапогам Анциферова.
Тот брезгливо оттолкнул Чирикова.
— И бабу? — услышал сверху, чуть ли не с неба, голос Шибанова.
— Дай покаяться! — возвел руки Чириков.
— Повремени, — шепнул Козыревский Анциферову.
— Пусть кается, да поскорее.
Пока шептал Чириков непослушными губами молитву, казаки вырубили прорубь. Он видел, что это его могила. Нет, это не для него. Он должен жить. Он долго будет жить. У него в Якутске жена. Она молодая. Она родит ему сына. Он хочет жить!
— Хватит! — решил Данила.
Шибанов, смеясь, звякнул перед глазами Чирикова смыками.
— А помоги мне, Харитоша, отправить раба божьего Петра Чирикова на тот свет, — все так же смеясь, попросил Шибанов Березина. — Прощевай, сударь.
Но стоило казакам прикоснуться к нему, как он стал выть, кусаться, и с превеликим трудом защелкнули на его руках смыки. В прорубь столкнули молча.
— Теперь — в Верхний! — отдал команду Анциферов.
Только нарта с Шибановым и Березиным повернула снова к Нижнему. Письмо Атласову повезли, объяснил казакам Козыревский.
Степанида натаскала сухостоя и разожгла костер на берегу реки Уйкоаль. Серым, неуютным днем он вспыхнул звездой. Любопытные глядели на Степаниду из-за частокола. «Крепкая баба, — говорили они, — с такой и смерть красна». — «Да, да, — соглашались другие, — проводить мужика в последний путь лучше никто не сможет. А вот и ей подмога»…
К воротам приблизились трое казаков с заступами через плечо. «Зачем?» — важно спросил караульный на воротах. «Согласье Федьки Ярыгина», — ответили казаки. «Зря встреваете», — заметил караульный. «Открывай!»
И караульный нехотя развел ворота до большой щели, в которую и протиснулись казаки. То были старые товарищи Атласова.
На месте кострища они вогнали заступы в землю, и она стала нехотя крошиться, будто противилась признавать смерть Атласова.
После полудня из острога эти же казаки медленно, с непокрытыми головами вынесли тяжелый гроб. Когда миновали ворота, гроб задел углом за столб, и караульный проговорил ехидно: «Цепляется Волотька, не хочет в могилку». Он поискал глазами, кто бы его поддержал, но люди глядели насупленно, и он, закашлявшись, отвернулся.
Степанида в последний раз посмотрела на своего Володюшку, тронула пальцами волосы и поцеловала в лоб. Без слезинки, молча помогла приладить крышку. Казаки вбили пару гвоздей, и гроб был спущен.
Тут же, на могиле, Степанида поставила пять кружек и налила жимолостной настойки. Казаки, перекрестившись, выпили не отрываясь и понюхали корочку, которую им протянула Степанида. «А ты?» — спросили они ее. «Не могу», — ответила она.
День угасал, короткий, невзрачный, зимний день.
Степанида вскинула на спину котомку, поправила пуховый платок, веревкой покрепче перехватила тулуп. «Куда?» — спросили казаки. «Не ищите, — ответила она. — Присмотрите за ним». — «Не печалься, пока здесь, присмотрим».
Вскоре она скрылась на противоположном берегу Уйкоаль.
Больше Степаниду никто и никогда не видел.
А могущественный Володимир Атласов навсегда остался в земле Камчатской.
Старик сидел на берегу реки и кидал в воду священные стружки-иннау. Он спрашивал иннау — что делать? Они, покружившись у берега, подхваченные холодным потоком, устремлялись по глубокому течению к морю, и старик, глядя на их бег, тяжело вздыхал. Иннау не хотели прибиваться к берегу: они предсказывали то, чему он боялся верить.
Иннау пропали из виду, и старик поднялся. Он был сед и худ. Длинные густые волосы взлохмаченно спадали на его плечи. Борода прикрывала грудь. Одеждой ему служила потертая набедренная повязка из крапивы. Ловко ступая жилистыми босыми ногами по теплым гладким камням, он, не оглядываясь на реку, быстро зашагал к стойбищу, которое упряталось на высоком берегу реки.
Народ, который издавна населял острова, ниспадающие ниткой жемчуга от Камчатки к Матмаю (Хоккайдо), назывался айнами (айну — на языке курильцев значит человек).
…Жила одинокая женщина. Как-то темной ночью появился в ее жилище незнакомец. Он был одет во все черное. Женщина оставила его ночевать. Он приходил много раз, не называя себя. Однажды он открылся женщине: она проводит ночи с богом гор, медведем. Женщина родила от бога гор сына, который дал начало айнам.
Айны считали медведя своим братом, любили его и объявили священным. Бывали случаи, когда женщины своей грудью выкармливали медвежат, спасая их от гибели.
Айны давно знали, что за северным проливом, через который в одно и то же время грозно перекатывали валы — сулой — из Восточного океана в Пенжинское море, лежала земля, совсем не похожая на их остров, заселенная черноволосыми безбородыми людьми, которые не пускали айнов в свои владения. Безбородые называли себя ительмен — житель и поначалу бились с айнами, но бились без сноровки и удерживались только числом. Вскоре и айны и ительмены поняли, что лучше худой мир, чем кровопролитные войны, которые не давали никому заметного преимущества. К тому же обнаружилось, что ительменские женщины неравнодушны к мужчинам-айнам. Хорошо, решили тогда ительмены, мы дадим им наших женщин, они продолжат наш род, но вот нашему воину приглянулась девушка с вашего острова… Так женщины внесли в юрты айнов и ительменов покой. Развернулась торговля. Каждый год на мыс Капури (Лопатка) с острова Шумшу и из ближайшего камчадальского острожка собирались летом охотники на морских зверей. Они вместе били тюленей, топили жир и выделывали шкуры. Здесь же, при свете огня, осторожно, с нарочитой обыденностью выпускались охраняемые тайны.
Вот почему в 1711 году, в конце июля, Чепатуй, услышав, что казаки усмирили бунт большерецких ительменов-камчадалов и скоро появятся на Шумшу, бросал в воду стружки-иннау.
Едва он показался в стойбище, как его обступили сородичи. Айны уважали стариков за мудрость, и одно слово Чепатуя равнялось жизни или смерти. Он поднял руку, и женщины бесшумно отступили, словно растворились.
— Их будет немного, — сказал Чепатуй, — подготовьте копья и стрелы с ядом.
Его слушали и не перебивали.
— Пусть женщины и дети будут готовы спрятаться, — продолжал он. — А для воинов сегодня стрельба из лука, упражнения с копьем. Хорошо ешьте и спите. Ночью к нам никто никогда не приходил. Сражение будет днем. Мы встретим их. И спрячьте баты.
Наутро воины, одетые в нерпичьи штаны, мягкие сапоги (точь-в-точь индейские мокасины) и свободные рубахи, шитые из птичьих шкурок, выстроились в две шеренги, друг перед другом. Они наносили быстрые резкие удары и парировали их, отступая на шаг, а прибавляя два. Все рослые, смугловатые, бородатые, что и говорить, крепких воинов подготовил Чепатуй. И хотя он говорил о возможности отступления на соседний остров Парамушир, нет, никто из них никогда не покинет родной Шумшу. Втайне старик надеялся, что с казаками можно будет договориться, и они будут с ними жить в мире, как с ительменамн-камчадалами.
Чепатуй скрывал волнение. Айны помнят, как японцы топили в крови их народ на Матмае, как из айнских черепов складывали горы. По рассказам ительменов, казаки — грозные воины, однако им чужда жестокость, они могут победить, взять аманатов, но убивать ради того, чтобы убивать, им запрещено верховным божеством… И все же Чепатуй принял решение, единственно верное для воина, и это решение подсказали священные стружки-иннау.
Вечером Чепатуй поиграл с внуком, который, смеясь, прятался под его бороду. Поговорил с невесткой Каяпикайну, статной, голубоглазой, с синей татуировкой под толстыми красными губами. Чепатуй похоронил свою жену год назад. Конечно, он мог бы раньше обзавестись тремя-четырьмя женами, как делали все крепкие мужчины, ему и сейчас предлагали красивых женщин, он отказывался. Никогда и никому он не признавался, что любил только свою жену, и мысль, что другая женщина может занять ее место, приводила все его существо в негодование.
