К счастью, вышиваю я неплохо — я сделала целых три транспаранта, пока Мод возилась с одним, и у нее все стежки видны. Забавно сидеть там вместе — мы болтаем и поем, а Мод иногда совсем перестает шить, когда у нее все пальцы в крови, и начинает читать вслух книгу, а я тем временем работаю. Дженни без конца приносит нам чай, а раз или два даже кофе, когда мы ее очень просим.
Слава богу, кроме шитья от нас ничего не требуется. Мы получаем материю и уже вырезанные буквы, а лозунг написан на листе бумаги, пришпиленной к материи. Буквы обычно белые, материя зеленая или черная. Мне хоть заплати, я бы не смогла выдумать лозунга. Некоторые из них такие сложные, я в толк не могу взять, к чему они призывают. Что, черт возьми, может означать
«НАЛОГООБЛОЖЕНИЕ БЕЗ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВА ЕСТЬ ТИРАНИЯ»?
А то и еще хуже:
«"ДА" ЖЕНЩИН ПОБЕЖДАЕТ «НЕТ» АСКВИТА».
Какое отношение имеет к этому премьер-министр?
Смешнее всего — это ошибки. Первая случилась, когда я пришивала буквы для одного из транспарантов —
«ДЕЛА, А НЕ СЛОВА».
(Меня тошнит до смерти от этих слов!) Складывая законченный транспарант, я мельком взглянула на него и обнаружила, что пришила:
«СЛОВА, А НЕ ДЕЛА».
Я уже собиралась отпороть буквы, но посмотрела украдкой на Мод и увидела, что она ничего не заметила, — она сидела, нахмурившись, над своим транспарантом, засунув в рот в очередной раз уколотый палец. И тогда я тихонько сложила транспарант и, улыбаясь про себя, бросила его на готовую кипу. Видимо, должны быть изготовлены тысячи и тысячи транспарантов — этим заняты женщины по всей стране. Каждые несколько дней мать Мод вбегает сюда, хватает кипу готовых и уносится прочь, даже не сказав спасибо. Вряд ли кто сможет найти виновника этой ошибки.
После этого я стала делать новые «ошибки» — еще несколько раз «СЛОВА, А НЕ ДЕЛА», потом я нашила «ЕЛА», а не «СЕЛА». «Лишние» буквы я засовывала себе в карман фартука. Придумывать ошибки было ох как весело:
«РАБОЧИЕ ЖЕНЩИНЫ ТРЕБУЮТ ГОЛОСА»
превратилось в
«ГОЛОСУЮЩИЕ ЖЕНЩИНЫ ТРЕБУЮТ РАБОТЫ»,
а
«СИЛЬНЫ НАДЕЖДОЙ»
в
«СЛАБЫ НЕВЕЖДОЙ».
Я сделала с десяток таких, когда Мод меня поймала. Она помогала мне складывать один из транспарантов и вдруг сказала:
— Постой. — Она развернула транспарант.
На нем было написано:
«КТО ОКОВЫ НОСИТ, ПУСТЬ САМ И БУДЕТ УДИРАТЬ».
— Лавиния, тут должно быть написано:
«Тот, кто оковы сбросит, пусть сам и будет ударять».[32]
— Ты же знаешь — это из Байрона.
— О господи! — сказала я и захихикала.
— Ты хоть читаешь, что пришиваешь? И где остальные буквы?
Я глуповато улыбнулась и вытащила из кармана буквы.
— Я думала, это лишние или ошибка какая, — сказала я.
— Ты прекрасно знаешь, что здесь должно быть, — пробормотала Мод. — Что мы теперь будем делать? Менять что-то уже поздно, и спрятать мы не можем — мамочка их пересчитывает и наверняка спросит, почему одного не хватает.
Я стукнула себя по лбу.
— Нет, мне, пожалуй, лучше удирать.
Это было глупо, но Мод рассмеялась. Скоро мы уже смеялись до слез. Я была рада видеть, как она смеется. В последние дни она такая серьезная. В конце концов мы просто сложили транспарант и сунули его в кипу с другими.
Я не собиралась в Гайд-парк на марш — у меня мурашки бежали по коже при мысли о том, что я окажусь среди тысяч суфражисток. Но после стольких дней пришиваний буковок и постоянных разговоров о предстоящем марше, я стала подумывать, что там, наверно, будет забавно. Туда съедутся женщины со всей страны, и не все они будут настоящими суфражистками, к тому же там будут оркестры, и ораторы, и всякие представления. Потом Мод сказала мне, что все должны надеть белое, зеленое и пурпурное, и я придумала для нас идеальные костюмы. Мы наденем наши белые платья, а шляпки украсим цветами из сада Коулманов. Может, мать Мод и грешница, но цветы она выращивает замечательные.
— Дельфиниумы, васильки, жасмин и нигелла, а вокруг зеленые листья, — решила я. — Выглядеть мы будем великолепно.
— Но ты же говорила, что не собираешься идти, — сказала Мод. — И потом — что скажет твоя мать?
— Мама пойдет с нами, — ответила я. — И нам совершенно не обязательно маршировать — мы можем оставаться зрителями.
Мод думает, что моя мама ни за что не пойдет, но она всегда делает то, что хочу я.
Я чувствовала себя последней идиоткой, проделывая это, но другого способа остановить ее не видела. Когда Лайви и Айви Мей вернулись из школы, щиколотка моя уже была забинтована, а нога лежала на скамеечке.
— Зацепилась за порог, — сказала я Лайви, когда та вскрикнула, увидев мою ногу. — Ничего страшного, обычное растяжение, перелома, слава богу, нет.
— Ах мама, ты такая неловкая, — сказала она.
— Да, я знаю.
— И сколько, сказал доктор, ты не должна выходить?
— Не меньше недели.
— Но это значит, что ты не сможешь сводить нас на марш в воскресенье.
— Да, я знаю. Мне очень жаль, дорогая, — я знаю, с каким нетерпением ты этого ждала. — Сама я с ужасом думала об этом марше.
Лайви воскликнула:
— Но мы должны пойти! Мы не можем такое пропустить, правда, Айви Мей?
Айви Мей разглядывала бинт на моей ноге. Нужно было затянуть его туже.
— Может, папа нас отведет? — сказала Лайви.
— Нет, — тут же ответила я. Не хочу втягивать в это Альберта. — Утром вы пойдете с ним в церковь, а днем он играет в крикет. Нет, я думаю, вам лучше всего остаться дома.
— Ну, тогда мы можем пойти с Мод и ее матерью.
— Нет, — сказала я, чуть не оборвав ее на полуслове.
— Мы будем в полной безопасности.
— Нет.
Лайви так уставилась на меня, что я едва сдержалась, чтобы не отвести взгляда.
— Лайви, дорогая, послушай, — сказала я как можно спокойнее. — Я не могу понять, почему ты так хочешь туда пойти. Тебя это вовсе не интересует. Да и не должно интересовать. Я уверена, тот, за кого ты выйдешь замуж, сам вполне сможет решить за тебя, кому отдать голос.
— А вот и нет, — заявила Лайви. — Я поддерживаю женское суфражистское движение.
Тут захихикала Айви Мей.
— Лайви нужно, чтобы на нее обращали внимание, — сказала она.
— Замолчи, Айви Мей. Я уверена, тебе тоже хочется в Гайд-парк, — сказала Лайви.
— Ты действительно поддерживаешь женское суфражистское движение? — спросила я, пораженная словами дочери.
— Да, поддерживаю! Я считаю, цвета у них великолепные — шарфики и драгоценности в пурпурных, зеленых и белых тонах. И женщины, разъезжающие в автомобилях, — такие живые и страстные… — Лайви замолчала, увидев мое лицо.
— Я не одобряю ни суфражисток, ни их марша, — твердо сказала я, надеясь, что на этом вопрос будет закрыт.
Но вопрос, конечно же, закрыт не был. Лайви два дня плакала и не разговаривала со мной, пока в конце концов вечером перед маршем я не сдалась. Ничто не может ее остановить — даже глупые выдумки матери; она всегда получает то, что хочет. Мне не хотелось, чтобы Лайви узнала, что я пыталась ее обмануть, так что даже пойти с ними я не могла. Пришлось перепоручить их заботам Китти Коулман.
Айви Мей заметила, что я, не хромая, наступаю на «растянутую» ногу. Но она умница — никому ни слова не сказала.
Мы вышли из омнибуса на Юстон-стейшн и стали пробираться сквозь толпу, уже собравшуюся на улице. Из вокзала выходили люди, приехавшие специальными поездами с севера. Мы с Лавинией ухватили Айви Мей за руки и крепко держали, проталкиваясь через людское море и слыша разные диалекты, — бирмингемский, манчестерский, ланкастерский.
Мамочка быстро продвигалась сквозь толпу — давка, казалось, мало ее смущала, что меня удивило, ведь я знала, как она ненавидит тесноту. Когда мы добрались до дороги перед Сент-Панкрас-стейшн, она принялась заглядывать в лица женщин, одетых в белые платья и стоявших на дороге с транспарантами.
— А, вот они! — воскликнула она и принялась протискиваться сквозь толпу на тротуаре, чтобы выбраться на дорогу.
Там я вздохнула свободнее, потому что на дороге места было больше. Странно было стоять посреди такой широкой дороги и не уворачиваться от экипажей телег или кебов — теперь тут была только длинная колонна женщин, растянувшаяся в обе стороны. А на тротуарах стояли мужчины и женщины, наблюдавшие за нами.
Мамочка подвела нас к группе женщин, многих из которых я знала по ее приемам.
— Вот они, Юнис, — сказала мамочка, прикоснувшись к руке высокой женщины с веснушчатым лицом. На женщине была лента с надписью: «ТРАНСПАРАНТ-МЕНЕДЖЕР». — А вот и Каролина, — воскликнула мамочка, махая рукой. — Каролина!
