1953–1956, Западная Виру
АЛИДЕ ХОЧЕТ СПАТЬ СПОКОЙНО
Мартин хотел ребенка давно, и ожидание это было наконец вознаграждено, хотя он уже почти разуверился, что когда-нибудь станет отцом. Когда Алиде с маленькой Талви на руках прибыли домой, он чувствовал себя на верху блаженства. Алиде была равнодушна, она не хотела растить зародившегося из их семени ребенка, который станет новым человеком такого нового мира. Но в год смерти Сталина, во время смятения, растерянности, причиненного уходом Отца, в ней зародилась новая жизнь. Мартин начал беседовать с малюткой еще до ее появления на свет. Алиде не могла говорить с ребенком ни до, ни после его рождения. Она оставила сюсюканье для Мартина, а сама кипятила бутылки из-под водки, чтобы использовать их при кормлении. Она пристально наблюдала, как соски темнеют в кастрюле с горячей водой, кипятила иглы, которыми протыкала соски. Кормил ребенка Мартин. Он и на перерыв приходил, чтобы выполнить это трудное задание. Алиде иногда пробовала сделать это сама, но ничего не получалось, ребенок переставал плакать лишь с появлением отца. Алиде по-своему проявляла заботу о том, чтобы ребенок рос в спокойствии.
Однажды вечером Мартин пришел домой сильно выпивший и сразу принялся чистить грибы. От него разило водкой, он курил «Приму», а затем с новым энтузиазмом принимался за грибы. По радио слушателям скармливали выдумки про социалистический труд, сообщали кто и как перевыполнил норму. Алиде готовила морс из варенья «Космос», выдавливала тюбики в кастрюлю и добавляла лимонную кислоту и кипящую воду. Вода окрашивалась в красный цвет, она протягивала полупустой тюбик девочке, которая сосала смородиновое варенье прямо из него.
— Они возвращаются обратно.
Алиде сразу догадалась, о ком идет речь.
— Не может этого быть.
— Их начали реабилитировать.
— Что это значит?
— Что Москва возвращает их обратно. Об этом говорят в столице.
Она хотела было буркнуть, что этот Никита чокнутый, но смолчала, так как не знала, какого Мартин мнения о Никите, кроме того, что Никита походит на выходца из трудового народа. По мнению Алиде, он напоминает откормленную свинью, а супруга его — свинарку. Многие разделяли ее мнение, хотя она его никогда не высказывала. Значит, их возвращают назад. И это сейчас, когда жизнь только начала входить в свое русло. Никите в голову пришла глупейшая мысль. О чем он только думает? Где он собирается их всех разместить?
— Они не должны сюда вернуться. Придумай что-нибудь.
— Что?
— Я не знаю. Они не должны вернуться сюда. И вообще в Виру. Их нельзя сюда пускать.
— Успокойся. Все подписали параграф 206, обещание молчать.
— Что это значит?
— Что они не станут рассказывать ни о чем, что связано с расследованием их дела. И могу себе вообразить, что они подпишут еще другой, когда окажутся на свободе. Это будет касаться времени, проведенного в лагере.
— Значит, им запретят рассказывать про эти дела?
— Если они не хотят вернуться в те же места, откуда прибыли.
Возбужденные голоса родителей вызвали плач у девочки. Мартин взял ее на руки, утешая. Алиде достала из шкафа пузырек с валерьянкой. Пол под ней начал проваливаться.
— Я все устрою, — решительно сказал Мартин.
Алиде поверила мужу, так как он всегда выполнял свои обещания. Он и на сей раз не нарушил свое слово.
И они не вернулись.
Они остались там.
Не то, чтобы в этот дом. Близко даже нет. Но если б они были хоть в какой-то части Виру, она бы не смогла…
Алиде хотела спать спокойно. Спокойно гулять по вечерам и ездить на велосипеде при луне, идти полем на заходе солнца и просыпаться утром вместе с дочкой целыми и невредимыми, будучи уверенной, что дом не подожгут ночью. Доставать воду из колодца и видеть, как школьный автобус привозит Талви домой, чтобы дочь была в безопасности и тогда, когда она за ней не следит. Алиде хотела прожить жизнь, никогда более их не встречая. Разве это слишком завышенная просьба? Ради одной только дочери она может этого просить.
Когда стали прибывать возвращающиеся из лагеря и обустраиваться в новой жизни, она сразу выделяла их среди других людей. Она узнавала их по потемневшему взгляду, который был у всех одинаковым, будь то молодые или старые. Она сторонилась их на улице, увидев уже издалека, и пугалась. Пугалась прежде, чем отвернуться. Прежде, чем успевала почувствовать запах лагеря, заметить лагерное прошлое, застывшее в их глазах. Он всегда читался в глазах, лагерный опыт.
Кто угодно из них мог оказаться Ингель. Или Линдой. Мысль вызывала стеснение в груди. Линда была уже настолько взрослой, что Алиде могла не узнать ее. И любой встречный на улице мог оказаться из тех, кто был в одном бараке с ними, с кем Ингель могла говорить, кому она могла рассказывать о сестре. Может, у Ингель с собой были фотографии, откуда ей знать. Она могла показать фотографии тому, кто шел навстречу Алиде, и тот, возможно, узнал бы ее. Этот встречный мог знать о подлом поступке Алиде, потому что в лагере подобные известия легко распространялись. И он пошел бы следом за ней и ночью поджег их дом. Или запустил камнем ей в затылок, когда она возвращалась бы домой. И она упала бы без сознания на дороге, идущей через поле. Такое случалось. Странные несчастья, неожиданные смерти. Мартин сказал, что вернувшиеся из лагеря не могли видеть своих документов, они ничего не узнают, но ведь у каждого барака имелись стены. А там, где имеются стены, имеются и уши.
Вернувшиеся из лагеря никогда ни на что не сетовали, ни о чем не высказывали своего мнения и никогда не жаловались. Это было невыносимо. Алиде не желала видеть их хмурых глаз, окруженных морщинами, глубоких складок, прорезавших щеки, ей хотелось собрать прошлое в клубок и забросить обратно в идущий за Нарву поезд.
1960, Западная Виру
МАРТИН ГОРДИТСЯ СВОЕЙ ДОЧЕРЬЮ
Мартин рассердился на свою дочь лишь однажды, когда та была маленькой. Талви бегом примчалась домой за две недели до Нового года. Алиде находилась дома одна, и ей нужно было ответить на вопрос, который девочка не в силах была удержаться задать до прихода отца.
— Мама, мама, что такое Рождество?
Алиде продолжала спокойно мешать соус.
— Доченька, милая. Тебе нужно спросить это у отца.
Талви пошла на крыльцо в ожидании отца, она села и облокотилась на бревенчатую стену, пиная ногой порог. Придя домой и услышав вопросы дочери, Мартин рассвирепел, но не из-за Рождества, на это у него нашлось бы разумное объяснение. Он успел разозлиться до того, как дошли до сути дела, ибо прежде всего Талви хотела знать об Освободительной войне, о которой писали в книге.
— В какой книге?
— В этой, — она протянула отцу книгу.
— Кто тебе ее дал?
— Тетя.
— Какая тетя? Алиде!
— Я ничего не знаю, — крикнула та из кухни.
— Талви!
— Мама Мильви. Я у них играла.
Мартин тут же отправился туда, даже не надев куртку. Дочь он взял с собой, чтобы она показала ему дом Мильви.
Первой вернулась домой Талви, она бежала и плакала, а позже вечером подлизывалась к отцу, чтобы помириться. В кухню валил табачный дым, потом послышалось заговорщицкое хихиканье Талви. Алиде сидела над остывающей картошкой. Наготове ждала миска с курицей, приготовленный на вечер соус остывал на столе, на поверхности его образовалась пленка, быстро тускневшая. Носки Мартина, предназначенные для штопки, ждали на стуле, под стулом стояла полная корзинка шерсти для прочесывания на машине.
Завтра Талви будет дразнить в школе детей, в чьих семьях встречали Рождество, это было решено. А вечером она расскажет отцу, как бросала снежком в сына Прикса и спрашивала то, что он велел ей спрашивать у детей из подобных семейств: «Ну что, видели Иисуса?» или «Твоя мама вся трепещет от нетерпения?» Отец станет хвалить ее, а Талви пыжиться от гордости и дуться на мать, сознавая, что в похвалах матери чего-то, как всегда, не достает. В них не было искренности. Ее дочь воспитывалась на похвалах Мартина, на рассказываемых им историях, в которых не было ничего эстонского. Она выросла на россказнях, в которых все было ложью. Алиде никогда не могла рассказать ей истории своей семьи, которые слышала от матери, те, под которые сама засыпала в рождественскую ночь. Она не могла ничего рассказать из того, на чем росла сама, а также ее мать, бабушка и прабабушка. Свою собственную жизнь она не стала бы рассказывать, лишь предания, на которых воспитывалась. Какой человек может вырасти из ребенка, у которого не было ни одного общего с матерью воспоминания, ни общих разговоров, ни шуток? И как быть матерью, когда не было никого, у кого можно спросить совета, что делать в подобных ситуациях?
Талви больше никогда не играла с Мильви. Мартин гордился Талви. По его мнению, девочка была замечательной. Особенно ему нравилось ее желание, вырасти большой, стать настоящим ленинцем. Его нисколько не волновало, что Талви не может отличить чистотел от подорожника, мухомор от волнушки, хотя Алиде считала, что такого просто не может быть у детей ее и Ингель.
