Морщинки в углах глаз… некоторая дряблость кожи… иной, каштановый, цвет волос… но та же, черт возьми, ловкая гимнастическая фигурка, те же ровные, светлые зубы, та же живая приветливость.
— А я, Лена, представь себе, прилетел на самолете.
— Да? Не пешком пришел? С тебя станет! Какой ты!..
— Какой?
— Немолодой уже. Седой. Трудно узнать.
Бац! Пощечина Теодорову. Я хмурюсь:
— Хочешь сказать, что готов для погоста?
— Не болтай! Просто изменился. Слушай, дружок. Я не хочу, чтобы тебя здесь видели. Народ у нас глазастый и любопытный, сам знаешь. Давай сделаем так. Возьми ключ и иди ко мне. А я пораскидаю дела и прибегу. Хорошо?
— И когда вы прибежите?
— Скоро. На обед.
— А потом опять убежите сюда?
— Нет, не убегу.
— А что скажет ваша взрослая дочь Дина, когда я вторгнусь?
— Уже знаешь! Ничего, она в школе. А придет — объяснишь, кто ты. Вот ключ. Дом как раз напротив рыбкоопа. Второй этаж, шестнадцатая квартира. Найти проще простого.
— А это самое, извини, в твоем доме имеется или мне надо зайти в магазин?
— Имеется. Иди! Сейчас люди придут.
Я беру ключ и встаю.
— Спасибо, Лена, что ласково встретила. Я, признаться, опасался. Выглядишь ты чудесно. Секретарша у тебя прелесть.
— Уже оценил! — смеется она. — Ты, дружок, все такой же.
— Да, Лена, я страшный консерватор.
С этими словами преображенный Теодоров покидает кабинет. На улице, само собой, распогодилось: опять сильно светит высокое солнце, широко и привольно блестит текучая Угрюм-река, темно-зеленая тайга на том берегу манит, манит в свою глубину… За мной увязывается, почуяв мой светлый дух, рыжая лайка… забегает вперед, призывно оглядывается. Я говорю ей на эвенкийском: «Иду хэвальдянэ? (Где работаешь?)», а затем, не имея других местных слов, на русском: «Как жизнь? С экологией у вас тут нормально?» — и хочется мне, неразумному мудиле, почему-то весело залаять…
… и скребусь ключом в замке. Но дверь сама открывается. Тонкая, длинненькая девочка в халате холодно и недоуменно говорит с порога:
— Здрасьте!
— Здрасьте, — отвечаю я. — Вот хотел вас ограбить, а ты, оказывается, дома. Давай знакомиться. Я приезжий человек, странник. Можешь звать меня дядя Юра. А хочешь — Юрий Дмитриевич. Я твоей мамы давний знакомый. Она мне доверила ключ. А ты мне доверяешь?
Девочка секунду-другую размышляет, закусив губу. Тоненькая, длинненькая, голоногая… чуть постарше моей дочери.
— Ну, входите, — говорит она, отступая. То есть разрешает войти.
В этой квартире я не бывал. Я бывал в другой квартире Абрамовой. А в этой квартире я не бывал. Я бывал в другой квартире, где никакие тоненькие, голоногие девочки меня не встречали. В той, другой квартире, где я бывал, я часто зимой топил печку, готовил, случалось, ужины, вообще, хозяйствовал… а здесь, где я никогда не бывал, центральное отопление и невозможно сразу пройти на кухню, чтобы обследовать холодильник. Здесь все по-иному, чем в той квартире, где я бывал… очень богатая мебель и ковры на полу, и несколько комнат… и еще здесь тоненькая, голоногая девочка, которая вдумчиво разглядывает меня и которой, безусловно, не существовало в той квартире, где я бывал. Вот так.
— Дина, а Дина, — говорю я, усаживаясь в гостиной в кресло, — покажи мне, пожалуйста, свой дневник.
Она стоит напротив — в халатике, с голыми коленками. Лицо у нее бледное, болезненное.
— А зачем вам? — спрашивает она.
— А я, Дина, хочу сравнить его с дневником своей дочери. У меня такая же дочь, как ты.
— Ну и что же? Нет, я не покажу.
— Напрасно, Дина. Я могу наставить тебе сколько угодно пятерок по любому предмету. Твоя мама будет страшно рада твоим успехам.
— У меня и так много пятерок.
— А! Тогда другое дело. Тогда я могу поставить тебе «неуд» за поведение. Мама тебя налупит.
— Мама меня никогда не бьет, — отвечает она без улыбки.
Да-а, не проходят что-то здесь теодоровские шуточки. Не получается у нас что-то легкомысленная беседа. Но все-таки продолжаю:
— Я с твоей мамой давно знаком, Дина. Я здесь работал. Мы с твоей мамой сотрудничали. Мама у тебя хорошая, Дина, — подлизываюсь я.
— Я сама знаю. А зачем вы пришли?
Вот те раз! Так уж прямо в лоб… какая однако серьезная и неприступная девочка. Неужели я должен ей объяснять, что ее маму и меня связывают в некотором роде тайные масонские узы, некие ненарушаемые секреты?
— Просто так пришел, — отвечаю. — А что, нельзя?
— От вас водкой пахнет, — заявляет она без всякой дипломатии и как-то очень безжалостно.
Я сглатываю свою улыбку. Я хмурюсь.
— Да, возможно. Извини. Постараюсь не дышать. А курить у вас в доме можно?
— Папа курил, но вы ведь не папа, — слышу в ответ. И нет ее — ушла в другую комнату.
Да, непростая девочка, думаю я. Не уйти ли мне отсюда подобру-поздорову? — хмуро размышляю я. — Не смыться ли? И я бы наверняка ушел, если бы знал, что меня ждет. Но мы же не знаем, что нас ждет. Я страшно, безысходно близорук, преступно доверчив к обстоятельствам — и потому я все-таки, маясь в комнате, листая журналы, разглядывая книги, дожидаюсь прихода Лены Абрамовой.
Она появляется улыбающаяся, в светлом деловом костюме, маленькая, с гимнастической выправкой, — и сразу спрашивает, как мне понравилась ее дочь, обнимая при этом Дину за худенькие плечи. Что я могу сказать? Прекрасная девочка, умница-разумница, чудесная девочка. Встретила она меня, как подобает встречать незнакомых чужестранцев, вдруг вторгающихся в дом, несколько недоверчиво… что было, то было… но переговоры прошли успешно, общий язык, кажется, найден — так ведь, Дина? «Не так!» — тотчас отвечает маленькая правлолюбица, но мама лишь смеется, целуя ее, а я лишь улыбаюсь, прощая девочке очередную подножку. «Иди, Дина, иди к себе, — говорит мама, подталкивая ее. — Ты ведь уже пообедала? Ну вот. А мы хотим есть. Дядя Юра хочет есть, и я хочу есть», — на что Дина откликается: «До вечера будете есть?» — а мама слегка сердится: «А вот это уже не твое дело. Иди, иди!» — и выпроваживает ее, и мы тотчас, как в той квартире, где я не однажды бывал (а в этой я никогда прежде не бывал) приникаем друг к другу жадно и надолго. Извини, Лиза, предателя. Ложись лучше спать пораньше.
— Целоваться ты не разучился, — хвалит меня Лена Абрамова, переводя дух, на что Теодоров отвечает: — А ты будто помнишь, как было раньше!
— Я все о тебе помню, — говорит светящаяся Лена. — Я даже помню, что у тебя в одном интимном месте есть родинка. Правильно?
— Где именно? — желает уточнить Теодоров.
— Я тебе потом покажу, если захочешь, — обещает заместитель председателя окрисполкома, и вскоре мы уже сидим на просторной кухне («тут будет спокойней»), кухне-люкс, блистающей неземной чистотой, — я сбросив куртку, а хозяйка уже в длинном голубом халате, что означает, надо полагать, ее нежелание возвращаться сегодня за рабочий стол. Она достает из холодильника колбасу, сыр, давно невиданные шпроты — богато, однако, живет! — и бутылку армянского, да, армянского, да, подчеркиваю, армянского коньяка.
«Сразу выпьешь или подождешь, когда сжарю мясо?» — интересуется она.
«Безусловно, сразу», — отвечаю я и самолично, как в той квартире, где я много раз бывал, достаю из стенного шкафчика две стопки и наполняю их. «Рад тебя видеть в целости и сохранности», — произношу тост. «И я», — отвечает Лена.
Мы выпиваем и закусываем легким поцелуем.
— А скажи честно, ты ко мне первой зашел или нет? — улыбается Лена.
Я вспоминаю о Вике Дорожко и о назначенном свидании на спуске к реке и относительно честно отвечаю, что первым, у кого я здесь побывал, был Николай Христофорович Ботулу.
— Ну это не в счет! — сразу успокаивается Лена Абрамова и…
Пропустим, пропустим! Жаль, но опять я вынужден писать избирательно, уплотняя время, унижая и низводя его, бесценное, до своих прикладных потребностей.
Уже второй час сидим мы с Леной Абрамовой на кухне. Уже известно ей (вкратце, вкратце, конспективно!) содержание прошедшей двенадцатилетней мини-жизни Теодорова: его перемещения по стране, его творческая, так сказать, биография, его семейное положение и гражданский статус. Лена жадно расспрашивает, осадно слушает, вздыхает, иногда смеется. Ей самой есть о чем поведать, но у нее все проще и ясней.
Сюжет ее жизни малоподвижен; соблюдено классическое единство места и времени. Двенадцать лет уже она не Абрамова, а Вычужанина, и вот уже около года разведенная Абрамова-Вычужанина… и карьеру она сделала, в сущности, незначительную. Главное ее достижение — это, конечно, Дина, ради которой она так долго тянула волынку с бывшим пилотом гражданской авиации Алексеем Вычужаниным.
— Пил? — спрашиваю я.
— Не то слово, Юра. Страстно любил водку. Больше, чем меня.
