В двадцати шагах зеленела сплошь увитая виноградом стена старого корпуса, за ней начинались последние владения Стефании – каретный сарай и столярная мастерская. Я заметила, что иду слишком медленно, хотя весь день только и ждала девяти часов, окончания смены. Я ждала возможности увидеть улику, о которой знала пока только понаслышке. Но как только я ее увижу, все изменится. На руках у меня будут все доказательства, и придется запускать другие часы. Часы, отстукивающие последние дни убийцы, часы, которые, возможно, сделают убийцей меня саму. У меня перехватило горло, и я села в траву. Не надо думать об этом сейчас, я подумаю об этом потом. Сначала дело.
Мое следствие сдвинулось с мертвой точки из-за двух случайных фраз, произнесенных Джулией, калабрийкой, которая иногда помогает мне с процедурами. Прошлым вечером мы собирали полотенца в хамаме, и она стала жаловаться на ломоту в спине, так что я посадила ее в массажное кресло с моторчиком, которое старший фельдшер называет sederino, задница. Пока кожаные валики гладили Джулии спину, она рассказала мне, что в феврале, во время репетиций, спина не болела целый месяц, будто рукой сняло.
– Я бежала туда после работы, будто девчонка, – сказала она, – особенно когда декорации уже собрали в летнем театре. Вот где было веселье. Мне жаль, что зимой тебя еще не было в отеле, ты получила бы главную роль, не сомневайся.
– Но ведь роль цветочницы играла сама хозяйка, разве нет?
– Она ее репетировала, – важно поправила меня Джулия, – но у нее выходило из рук вон плохо. Это была не цветочница никакая, а потаскушка из провинции.
– Может, и к лучшему, что до премьеры не дошло?
– Нет, что ты, постановщик она отменный. Даже капитан ее одобрил, сказал, что у нее есть основная режиссерская черта – умение не слушать чужого мнения, – фыркнула она, выбираясь из кресла.
– Ли Сопра? – удивилась я. – Тоже мне нашелся эксперт.
– Именно что! Он несколько лет катался по стране с передвижным театром, после того как его списали с корабля. Говорят, у него там была подружка-прима, а сам он играл мелочь всякую, подай-принеси. Но все же играл! Поэтому его приняли в труппу, хотя это против правил. Приятно иметь хоть одного профессионала среди любителей.
– Ты хочешь сказать, что капитан участвовал в спектакле? – Я швырнула стопку полотенец в тележку и выпрямилась.
– Еще как участвовал. Правда, роль для него нашлась только женская, мужчин уже разобрали. Уж мы повеселились, затягивая ему корсет. Отменная вышла английская старушка.
– Старушка? – Я поверить не могла в то, что слышу.
– Ну да, мать этого хлыща Фредди, не помню, как ее звали. Видела бы ты, как он загримировался, взял коробку с красками – раз, два, и готово! – Джулия надела халат и покатила тележку по коридору, а я пошла за ней будто привязанная.
– Значит, он был единственным постояльцем, который знал про репетиции во флигеле?
– Ты же знаешь, пьеса была подарком для старичков, и все держалось в строгой тайне. Если бы не траур, мы с блеском сыграли бы ее в день святого Стефана. А какое у меня было платье: серое, длинное, все сплошь в кружевах.
– Да погоди ты с платьем. Выходит, когда инспектор подтверждал алиби хозяйки и тренера, он должен был опросить не только всю обслугу, но и одного постояльца? Надеюсь, капитана допросили в полиции?
– Скажешь тоже. – Она остановилась и посмотрела на меня с укоризной. – Зачем же подставлять солидного синьора, который хотел нам помочь. Алиби хозяйки подтвердили больше двадцати человек: актеры, декораторы, портнихи и рабочий, который собирал поворотный круг. Что изменилось бы, заставь мы капитана таскаться в полицию давать показания?
– Кое-что изменилось бы, дорогая. Ему пришлось бы доказывать, что он был там все время, не отлучаясь. Ведь летний театр всего в пятистах метрах от павильона, если бежать напрямик.
– Куда бы он отправился в своих юбках? И зачем ему бегать по полянам?
– Ради всего святого, Джулия, речь идет о преступлении. Это не театральная кровь из свекольного сока, а настоящая, человеческая. Можешь ли ты поклясться, что видела капитана на протяжении всей репетиции?
– Не нравится мне твой тон, – нахмурилась калабрийка, – и к чему мне давать клятвы именно тебе? Разумеется, он сидел с нами за кулисами, грыз сухарики и ждал своего выхода.
– Ладно, сидел так сидел. – Я пожала плечами. – Иди отдыхай, я сама отвезу тележку в прачечную. А спину тебе надо бы показать китаянке. Говорят, она ходит босыми ногами по позвоночнику.
* * *
Сегодня шестое апреля. Двадцать четыре дня в «Бриатико», за это время настоящий сыщик уже нашел бы виновных и даже успел бы навестить их в тюрьме. Я спрашиваю себя: что за чувство распоряжается мною теперь, когда гнев и ярость улеглись, исступление стало негодованием и смерть брата понемногу становится печальным фактом, с которым нужно смириться? Стоя над мертвым братом, я дала себе слово найти убийцу и покарать его, но мало ли слов я давала себе за двадцать два с половиной года?
От меня не ждут ни вендетты, ни расследования, для нашего клана я всего лишь девочка, потерявшая брата. Меня осуждают за то, что я не сказала маме правды, но я знаю, что делаю. Ее сердце разорвется, и я останусь одна. Я скажу ей потом, когда буду знать, кто это сделал. И буду знать, что я сделала с ним.
Так что же управляет моей жизнью теперь, когда безумие начало выдыхаться? Неужели комиссар прав и все дело в амбициях сыщика, в азарте, в остервенелом упрямстве? Он сказал это прямо мне в лицо, когда я пришла в полицейский участок два дня назад, чтобы показать записку, найденную в комнате капитана. По дороге я раздумывала, сказать ли ему правду, ведь никто из начальства не давал мне разрешения делать обыск в комнате фельдшера и Ли Сопры.
Зайти в комнату капитана было нетрудно, я взяла запасной ключ в сестринской, дождавшись, когда он отправится на свою ежедневную прогулку. Если меня застанут, скажу, что зашла поменять воду в вазах. Даром, что ли, у него в номере стоят колокольчики с клумбы, над которой так трясется Пулия. Она их сама туда приносит.
Я пробыла в комнате минут десять, не больше, обшарила карманы курток и выдвинула ящики стола, размышляя о том, что в последнее время я только и делаю, что роюсь в чужих вещах. Смешно надеяться, что я обнаружу здесь добычу, за которую капитан, возможно, убил двоих людей. Ну и что? Надо же хоть что-то делать. Обыск подозреваемого – необходимая часть любого следствия, так меня учили. Правда, про санкцию на обыск мне пришлось на время забыть, ничего не поделаешь.
Подняв матрас, я нашла связку ключей с брелоком в виде пикового туза. Что они открывают, если их приходится прятать? В ванной меня удивила полка с дорогими флаконами, а в довершение – пачка презервативов, засунутая в коробку с витаминами. В тот день я впервые задумалась о том, сколько же Ли Сопре лет.
Записка, как ни странно, обнаружилась на видном месте: он заложил ей книгу Хелмьюта о покере, лежавшую на ночном столике. Голубая бумажка с золотым гостиничным вензелем. Приходи в 23.00. Я сделаю все, что ты захочешь. Твоя Бранка.
Под этими словами были нарисованы беседка и кипарисы, гнущиеся под ветром.
Вот оно, подумала я, разглядывая рисунок, сделанный синими чернилами. То, что лежало в конверте, найденном в комнате Аверичи. Эту записку капитан послал обманутому мужу, выманил его на поляну, убил и забрал свою подметную грамотку обратно. Чтобы запутать следствие. Я сунула бумажку в карман, положила книгу на место, вышла из комнаты и заперла дверь. Пусть капитан думает что хочет, когда хватится своей закладки. Пусть знает, что за ним охотятся.
Спустившись на первый этаж, я завернула в кухню и попросила у Секондо чашку кофе – время было самое подходящее, за два часа до обеда. Люблю сидеть за длинным столом, где стоят бутылки с оливковым маслом и уксусом, а на блюде сияют свежевымытая зелень для салатов, красные перцы, шершавые деревенские огурцы. Еще я люблю смотреть, как зазубренные и гладкие ножи мелькают над голубоватой стальной столешницей. Потом я переоделась, смыла ритуальную раскраску и отправилась в участок. Терпеть не могу губную помаду и пудру, на моем лице косметика выглядит как синие полосы на женщинах племени гурупи, но здесь это необходимо, иначе получишь замечание.
Подходя к бензоколонке на окраине Аннунциаты, я уже знала, что скажу: бумажка выпала у него в раздевалке хамама, а я подняла. Никто в полиции не знает одиноких привычек капитана, он сам себе процедурная сестра и ходит в хамам только один, поздно вечером, после отбоя. Оставляет ванную в зеленых потеках засохшей грязи, а мокрые полотенца бросает на пол.
Как бы там ни было, любовная записка – это улика, доказательство того, что он был в парке в тот вечер. В гостинице все знают этот почерк, я сама находила в сестринской листочки с коротким «Е' una vera bruttura». Почему, мол, так грязно в банном отделении? Или еще суровее: è una grande porcheria! Если найденная в учебнике бумажка – это черновик, попытка изобразить женскую торопливую руку, то капитан и есть анонимный доброжелатель, вызвавший Аверичи на поляну с беседкой. В таком случае Бранка там вообще не появлялась, ей воспользовались вслепую. Но это только гипотеза. Могло быть иначе.
