— Поздновато немного, к несчастью, — язвительно ответил Хауден. — К тому же, если хочешь вести себя, как городской пьянчуга, то прием у генерал-губернатора для этого не лучшее место. Полагаю, тебе известно, что на следующий же день об этой истории говорила вся Оттава.
Хауден с неодобрением отметил про себя, что костюм на его собеседнике давно бы уже не мешало погладить.
Уоррендер старательно избегал встречаться глазами с раздраженным взглядом премьер-министра. Он пренебрежительно отмахнулся:
— Да знаю я, знаю.
— Я имел бы полное право потребовать твоей отставки.
— Надеюсь, вы не станете делать этого, премьер-министр. Искренне надеюсь на это. — Харви Уоррендер подался вперед, и Хауден заметил крупные капли пота на его лысеющем темени.
“Не прозвучала ли скрытая угроза в его тоне, в самих словах? — спросил себя Хауден. — Трудно определить с полной уверенностью”.
— И если позволите, добавил бы вдогонку такую мысль, — проговорил с ласковой улыбкой Уоррендер, — graviora quaedam sunt remedia periculus, что в вольном переводе из Вергилия[34] значит: “Некоторые лекарства опаснее самих болезней”.
— А еще я где-то у него читал об ослином реве, — обрезал Хауден; пристрастие Уоррендера к цитатам из древних неизменно его раздражало. Премьер-министр сухо продолжил:
— Я собирался сказать, что решил ограничиться предупреждением. Не вынуждайте меня передумать.
Уоррендер вспыхнул и пожал плечами. Потом едва слышно пробормотал:
— И вот я умолкаю.
— Я пригласил вас главным образом в связи с этим новым инцидентом в Ванкувере. Похоже, там возникла одна из тех досадных ситуаций, каких я настоятельно просил избегать.
— Ах, вот оно что! — в глазах Харви Уоррендера засветился растущий интерес. — Я получил подробный отчет по этому поводу, премьер-министр, и могу изложить вам все обстоятельства.
— А мне это не нужно, — нетерпеливо оборвал его Джеймс Хауден. — Руководить своим собственным ведомством — это ваша работа, а у меня в любом случае есть дела поважнее. — Он невольно повел взглядом по раскрытым папкам с материалами по межконтинентальной обороне, ему не терпелось вновь заняться их изучением. — Все, чего я хочу, чтобы это дело было улажено и исчезло со страниц газет.
Уоррендер недоуменно поднял брови:
— А не противоречите ли вы сами себе? То вы говорите мне, чтобы я сам управлялся со своим собственным ведомством, то, не переводя дыхания, приказываете уладить это дело…
Хауден вновь прервал его — уже со злостью:
— Я требую, чтобы вы следовали политике правительства — моей политике, а состоит она в том, чтобы всемерно избегать спорных иммиграционных дел, особенно в нынешнее время, когда нам предстоят выборы в будущем году и… — поколебавшись, добавил:
— Многие другие вещи. Мы с вами все это уже обсудили в тот вечер. — Помолчав, едко добавил:
— Хотя, может быть, вы не помните.
— Я не был настолько уж пьян! — в свою очередь, вспылил Харви Уоррендер. — Я высказал вам все, что думаю о нашей так называемой иммиграционной политике, и мнения своего не изменил. Или мы примем новые честные законы об иммиграции и признаемся в том, что мы делаем и что каждое правительство до нас…
— В чем признаемся?
Джеймс Хауден поднялся на ноги и стоял, уперев ладони в столешницу.
Подняв на него глаза, Харви Уоррендер произнес тихо, но решительно:
— Признаемся в том, что проводим политику дискриминации. А почему нет? Это же наша — наша собственная страна, разве не так? Признаемся в том, что ставим барьер цветным, что у нас есть расовые квоты, что мы не пускаем негров и азиатов, признаемся в том, что так было всегда, — так с чего вдруг мы будем поступать по-другому? Признаемся в том, что нам нужны англосаксы и что нам нужна резервная армия безработных. Давайте признаем, что у нас существует строгая квота для итальянцев и всех таких прочих и что мы старательно регулируем число католиков. Хватит притворяться! Давайте напишем честный закон об иммиграции, в котором назовем вещи своими именами. Давайте перестанем надевать один лик для Объединенных Наций и лизаться с цветными, а совсем другой носить дома…
— Вы что, с ума сошли? — не веря своим ушам, прошептал Хауден. Он не сводил глаз с Уоррендера. Конечно, этого и следовало ожидать — примерно то же самое Уоррендер излагал и во время приема… Но тогда Хауден отнес это на счет алкоголя… И вдруг вспомнил слова Маргарет: “Мне иногда приходит в голову, что Харви Уоррендер слегка тронулся умом”.
Уоррендер прерывисто дышал, ноздри его трепетали.
— Нет, — ответил он. — Я не сошел с ума. Просто устал от этого чертова лицемерия.
— Честность — прекрасное качество, — проговорил Хауден. Гнев его улегся. — Но то, что вы предлагаете, есть политическое самоубийство.
— А откуда это известно, если никто еще не пробовал? Откуда нам знать, что людям не понравится, если мы скажем то, что им уже давно известно?
Совершенно спокойно Джеймс Хауден спросил:
— Какую вы видите альтернативу?
— Имеете в виду, если мы не примем новый закон об иммиграции?
— Да.
— Тогда я буду всеми силами добиваться строжайшего соблюдения того закона, что действует ныне, — твердо заявил Харви Уоррендер. — Я буду соблюдать этот закон без всяких исключений. И никаких хитростей и очковтирательства, никаких потайных лазеек с черного хода ради того, чтобы неугодные вам вещи не попадали в газеты. Может быть, тогда все увидят, каков он есть, ваш этот самый закон, на самом деле.
— В таком случае, — ровным голосом произнес Джеймс Хауден, — я предлагаю вам подать в отставку.
Их взгляды встретились.
— Нет, — тихо ответил Харви Уоррендер. — Ну уж нет.
Наступило молчание.
— Хотелось бы, чтобы вы ясно и откровенно высказали все до конца, — предложил Джеймс Хауден. — Что у вас на уме?
— Думаю, вы сами знаете.
Лицо премьер-министра хранило решительное выражение, неуступчивый взгляд сверлил собеседника.
— Я же просил говорить ясно и откровенно, без всяких недомолвок.
— Что ж, хорошо, если вам так хочется. — Харви Уоррендер откинулся на спинку кресла и продолжал таким тоном, словно речь шла о самых обычных вещах:
— Мы с вами заключили соглашение.
— Это было давным-давно.
— Соглашение-то бессрочное.
— Как бы то ни было, все его условия выполнены. Харви Уоррендер упрямо покачал головой.
— Соглашение бессрочное, — повторил он и, порывшись во внутреннем кармане, извлек сложенный листок бумаги и бросил его на стол перед премьер-министром. — Прочитайте и убедитесь сами.
Потянувшись за листком, Хауден ощутил, как дрожит его рука. Если это оригинал, единственный экземпляр… Копия!
На миг самообладание покинуло его.
— Глупец!
— Это почему же? — Лицо Уоррендера оставалось безмятежным.
— Вы изготовили фотокопию!
— Так никто не знал, что именно копируется. Кроме того, я все время неотлучно находился у аппарата.
— А негативы?
— Единственный негатив у меня, — спокойно заявил Уоррендер. — Я сохранил его на тот случай, если мне когда-нибудь понадобятся еще копии. Да и оригинал в надежном месте. Так что же вы не почитаете?
Хауден опустил взгляд на лежавший перед ним листок, и в глаза ему прыгнули те самые слова — ясные, точные, написанные его собственной рукой:
1. X. Уоррендер снимает свою кандидатуру, выступает в поддержку Дж. Хаудена.
2. Племянник X. Уоррендера (X. О'Б.) получает ТВ привилегии.
3. X. Уоррендер в кабинете Хаудена получает портфель по своему выбору (кроме иностр. дел и здравоохранения). Дж.X. может сместить X.У. только в связи с опрометчивым поступком либо скандалом. В последнем случае X.У. берет на себя всю ответственность, не впутывая Дж. X.
В конце были проставлены дата — девятилетней давности — и наспех нацарапанные инициалы обоих.
Харви Уоррендер тихо спросил:
— Убедились? Как я и говорил — срок действия не указан.
— Харви, — медленно проговорил премьер-министр, — есть ли смысл взывать к твоей совести? Мы были друзьями… — На миг голова его пошла кругом. Попади одна только копия в руки одного-единственного репортера — и она станет орудием казни. Никаких шансов объясниться, сманеврировать, спасти себя в политике — лишь разоблачение и позор. Ладони его вспотели.
Уоррендер отрицательно покачал головой. Хауден ощущал вставшую между ними неодолимую стену. Он предпринял еще одну попытку.
— Ты же получил свое. Харви. Больше, чем было обещано. Что же теперь еще?
— Скажу, я скажу! — Уоррендер подался вперед и заговорил яростным, свистящим шепотом:
— Дай мне остаться. Дай мне сделать что-нибудь стоящее. Может быть, если мы перепишем наш закон об иммиграции и сделаем это честно — скажем вслух обо всех тех вещах, что мы творим втихомолку… Может быть, тогда у людей шевельнется совесть, и они потребуют перемен. А может быть, нам только это и нужно — изменить наши повадки? Возможно, именно перемены нам и необходимы. Но чтобы приступить к их осуществлению, мы сначала должны проявить честность.
