«Иначе вы ничего не увидите».
Животные делают несколько неуклюжих, спотыкающихся шагов, словно в примитивном фокстроте, корова одной ногой соскальзывает с дороги в грязь, и бык, потерявший равновесие, падает обратно на свои четыре ноги. Лишь только заслышав сердитое мычание — мы начинаем робко смеяться — освободившаяся корова с дико болтающимся выменем рысью несётся прочь. Там, где дорога заканчивается у забора, она пытается развернутся, но мужчины хватают её за голову.
«Эй, ребята, принесите немного сена».
Мейнт несётся к сараю и бросает охапку душистой травы на землю перед коровой. Она, словно в недоумении, трясёт головой, пока в её жующей пасти в постоянном темпе исчезают пучки травы; ничто, кажется, не способно отвлечь её внимание от этого.
Снова приводят быка, но на этот раз Хеттема набрасывается на него со всей силой, чтобы притормозить его напор. Бык поднимается, словно лошадь, встающая на дыбы; это такое массивно-чудовищное хвастовство силой, что мы быстро отбегаем назад.
Под животом поднявшегося животного торчит длинное, лоснящееся копьё, ярко красное и нагое, открытая демонстрация половой принадлежности, сверляще ищущее свою дорогу. Пока он нерасторопно семенит своими передними ногами по спине коровы в поисках опоры, она отсутствующе жуёт; от нее будто бы ускользает, что острие копья быстро и решительно собирается атаковать её тело. Словно под гипнозом смотрю я, как бык с пустым, ошеломлённым взглядом властно производит нетерпеливые толчки на корове, точно такие толчки совершают ягнята, дергающие овцематку за вымя.
С другой стороны животных, возвышающихся, как гора, между нами, стоят Янси и Мейнт. Когда мой взгляд пересекается с их взглядом, то я чувствую, что краснею от стыда. Они смеются? Внезапно выступивший пот холодит мою кожу. Почему они так смотрят на меня?
Бык опускается на все свои ноги, из-под его живота свисает длинная нить.
«Ну, всё прошло гладко, — говорит Хеттема, бросая перед собой окурок, — имеет яйца, не в первый раз делает».
Он улыбается.
Бык, фыркая, обнюхивает бока коровы и ласково лижет вымазанную кожу, так преданно и нежно, что у меня слабеют колени и я боюсь упасть. Сначала бык проник где-то между тёмными продолговатыми складками кожи в это грязное место, а теперь лижет там так спокойно и мирно? Было ли это совокупление, то, что я видел тут так близко; совокупление, о котором всегда так таинственно шептались, хихикая, мальчишки в школе в Амстердаме?
«…Император Китая, возвышающийся над лежащей Линой, он делал это каждый раз по-другому…»
То, что делали я и Волт, тоже было совокуплением? Это делают с девочками, разве можно делать такое с мальчиками?
«Если вы зайдёте в сарай, то я принесу что-нибудь выпить».
Хеттема достаёт несколько стаканов, в которые наливает молоко из жестяного бидона. Я вижу навоз, кучи которого лежат повсюду, на земле и в лужах, и думаю о той липкой нити, свисающей из-под живота быка.
«Свежее, только что из-под коровы, — говорит Хеттема. — Нет ничего лучше прекрасного, жирного молока. Оно ещё теплое, попробуйте».
Молоко массивно бултыхается в моём стакане, на верх всплывают чёрные крошки непонятного происхождения, но, тем не менее, заметные.
«…он делал это каждый раз по другому, Лина была снизу, толчок-смешок, и теперь её живот всё больше и больше…»
При первой же возможности, пока никто не смотрит, я выливаю молоко в солому.
Янси и Мейнт остаются играть во дворе Хеттемы, а я выхожу на улицу и иду в сторону гавани. Пики со своей хромотой с трудом поспевает за мной. Почему она не оставит меня в покое, почему всегда идёт за мной, разве не замечает моего настроения, что мне не нужно её присутствие?
Я жду, пока она, тяжело дыша, догонит меня, дамба слишком крута для неё. Она щерит рот с выпавшими зубами в благодарной улыбке.
«Ты боялся быка?» — спрашивает она.
«Нисколечко».
Что она хочет, зачем спрашивает это? Когда мы стоим у причала, она хватает меня за руку. Это прикосновение пугает меня.
«Мы будем ждать, когда вернётся Хейт?»
И тут же бежит к пляжу, где, хромая, собирает камни. Сидя у воды и плотно обхватив колени руками, я думаю о Волте: нога, которую он кладёт на меня и затем эти нетерпеливые толчки. Теперь я скучаю по этой лихорадочной толкотне, которая тогда пугала, тоскую по прикосновениям к моей промежности, этому скрытому тайному месту, которое требует внимания к себе. Иногда это чувство настолько сильно, что я чувствую себя больным и разбитым.
Я вижу, что Пики копается в том месте, где был похоронен котёнок. Что будет, если она найдёт могилу? Маленький бумажный цветок всё ещё лежит там, выцветший и измятый, совсем не похожий на розу. Другие вещи исчезли.
«Кажется, я вижу лодку», — лгу я, но Пики, подпрыгивая, подходит ко мне и всматривается в направлении, указываемом моей вытянутой рукой.
Я смотрю на другую сторону бухты и бросаю камень в волны. Слабо булькнуло, брызги в сторону и небольшой всплеск, после которого не остается и следа. Я пытаюсь вспомнить, как выглядит мама, но мне это не удаётся, я не могу себе её представить, словно она не существует.
Возможно что это всё пропало: мама, наш дом, исчезнувший в войне — всё поглощено ужасным водоворотом.
Бульк…
Письмо всё не приходит, я пытаюсь безразлично относиться к дням, почти пренебрежительно. Всё останется как сейчас? И где Волт, продолжает ли ещё воевать? На другой стороне бухты ряд свай, за которыми он лежал. Там он ждал меня, и я к нему шёл через камни. Кажется, что это было так давно.
Бульк, ещё один камешек…
Я больше не думаю о Яне, мне безразлично, что я его давно не видел, это стало ненужным и неважным. Пасторская жена у Бога, она видит всё, что происходит; если моя мать рядом с ней, то они обе наблюдают за мной, смотрят на то, что я делаю. Я кладу три камушка рядом с розой: один для Волта, один для мамы и один для жены пастора, именно в таком порядке.
Они вместе сидят на большой серой скамье, вечно нестареющие. Их взгляды обращены не вниз, а блуждают среди облаков, словно скомканных из серо-белой ваты. Но они, не смотря ни на что, наблюдают за мной, удерживая меня в своих глазах и говоря обо мне, бессловесно и беззвучно. Радуются ли они камням, настроены ли ко мне благодушно, смог ли я их разжалобить и привлечь их внимание к себе?
«Приветствие, — думаю я, — принимайте приветствие, их Ангелы!»
Словно победоносно опустившаяся тёмно-коричневая птица, скользит лодка по гавани. Пики кричит, и мы спешим — она вприпрыжку — к причалу.
Когда мы идём домой, Хейт доверительно кладёт мне руку на плечо, будто бы я мужчина и его приятель.
«Не смотри так печально, малыш, это ни к чему. Вот увидишь, известие скоро дойдёт, теперь всё идет быстрее».
Я кусаю губы. Кто поддержит меня, кто возьмёт меня на руки, чтобы я почувствовал тепло другого человека? Внутри и снаружи я грязный и чёрный, и останусь таким, пока не найдётся рот, чей язык рискнёт меня облизать и отчистить, дотрагиваясь до меня нежно и без выгоды, не стыдясь.
«Пики, моя дорогая, подойди, заставь Йеруна смеяться».
За столом я совсем мало кушаю, и когда перестаю есть, то собираю еду вилкой в две кучки на тарелке.
«Вот это благодарность, — говорит Мем. — Я никак не пойму, что с ним происходит в последнее время. Но ты не встанешь из-за стола до тех пор, пока не опустеет тарелка».
«Господи, Благодарим тебя за еду и питьё. Аминь!»
Они все встают из-за стола, пока я борюсь сам с собой.
Огромное тело быка угрожающе приподнимается, копье торжествующе вытягивается, как кроваво-красный флагшток…
Я кладу голову на руки и втягиваю в себя запах клеёнки. Над собой я слышу пронзительно-звонкое жужжание мухи, прилипшей к клейкой ленте. Неожиданно Диет дёргает мой стул назад так, что я едва не падаю на пол; окружающий мир совершает пол-оборота в моих глазах и моё сердце на мгновение замирает. Затем я издаю вопль, ревя, несусь к двери и в одних носках бегу через луг. Пока я бегу по траве, мой крик эхом отдаётся в ушах; этот детский и одновременно страшный крик гремит в окружающей меня пустоте. Когда я, спустя время, возвращаюсь к дому, сгрудившиеся у забора овцы пялятся на меня холодными проницательными глазами. Совершенно отчетливо я вижу, что одна из них явно издевательски смеётся надо мной.
Очень редко, чтобы кто-нибудь с почтой приезжал в Лааксум, в большинстве случаев подразумевается, что письма, если таковые имеются, забёрет с собой тот, кто направляется в нашу деревушку по своей надобности.
Когда мы возвращаемся из школы домой и встречаем человека с почты, пригнувшегося к рулю велосипеда от встречного ветра, то искорка надежды загорается во мне, хотя мне почти удалось постепенно заглушить это чувство ожидания.
