Стены комнаты были увешаны картинами и календарями. Сразу же бросалась в глаза рельефная карта Кавказа. Мягкий свет от настольной лампы падал на вымпел необычного содержания: Медный всадник приветствовал десницей другого всадника – Святого Георгия, летящего на трехногом коне в облаке – таким Святого Георгия представляют современные осетины.
А, может быть, эта особая доброжелательная атмосфера, царившая в кабинете Учителя, определялась портретиком Косты Хетагурова, внесенного русской православной церковью в лик Святых? Или я сам привнес эту доброжелательность вместе с радостными мыслями и добрыми намерениями. Все это было оценено мною в одно мгновение. И потому, вступая в дружеский диалог с хозяином обители, я уже точно знал, что главным лицом тут является Учитель, удобно расположившийся в чаше кресла. Визит начался приятно, легко и непринужденно.
– Я давно тебя ждал, – доброжелательно сказал Валерий Фриев, показывая жестом на свободное кресло. На вид он был ненамного старше меня и показался бесконечно знакомым, близким и дорогим.
– Здравствуйте, Учитель! – радостно воскликнул я, усаживаясь перед ним.
– Как ты вышел на меня? – почти закрыв свои всевидящие глаза, спросил Фриев.
– Совершенно случайно. Просто взял, собрался и пришел.
– Стало быть, нашел меня на подсознательном уровне.
– Выходит, что так, – согласился я с ним.
– Тебе необходимо почувствовать силу знания, чтобы завершить дело всей твоей жизни.
– Я знаю, что такое сила.
– Ты имеешь в виду силу, позволившую тебе познать самого себя? – энергично заметил Валерий Фриев.
– Я изучал человека, а познал Матрицу.
– Ты, наверно, очень устал?
– Пожалуй, что так.
– Теперь тебе понадобится совсем иная сила. Сколько лет ты не был в Осетии?
– Семнадцать лет, – подумав, ответил я.
– Так вот, поезжай в Осетию, навести родину своих предков. А потом мы встретимся и поговорим.
– Хорошо, Учитель, – радостно согласился я и покинул кабинет Валерия Фриева.
Я понимал, что многое теперь придется переосмысливать заново. Сейчас я был не готов продолжить работу над Матрицей. И чтобы укрепить свой дух и лучше утвердиться в своих невероятных выводах, я решил съездить в Аланию.
На самолете я летать не люблю. Лететь и думать, что крыло отвалится, пожар в салоне возникнет или шасси не опустится при посадке, – последнее дело. Других же мыслей у меня в полете не возникало. Поэтому я приобрел билет на поезд, приговаривая при этом: «Тише едешь – дальше будешь!» А потом я начал считать дни. И вот наступил день отъезда.
Когда занял свое место на верхней полке, поезд дернулся, разогнался и запел. И ни одной мысли о катастрофе, угонщиках самолета или заложниках.
Москву проехал, как старинную дворянскую усадьбу. Вышел с вокзала, спустился в метро и снова на вокзал. А только, пересев с поезда на поезд, вновь очутился я на верхней полке, а мыслями давно в Осетии.
В поездку я взял с собой несколько книг Сидни Шелдона. За чтением книг и размышлением о днях моей юности, проведенных в Осетии, незаметно пролетело двое суток. Я, можно сказать, не успел вспомнить обо всех счастливых днях, проведенных в Алании, как поезд остановился в селе Михайловское.
А вот и улица героя Советского Союза Ярового с памятником, цветником и железной оградой. У этого памятника раньше принимали в пионеры. Теперь собирались на митинги. Целая эпоха канула в прошлое, а в настроениях осетин, ставших мудрыми старцами, мало что изменилось.
У высокого кирпичного дома я остановился. Пронзительный звонок и звонкий лай собаки нарушили щемящую тишину. Дверь открыла тетя Настя. Она почти не изменилась. Взглянула на меня вопросительно и не узнала: слишком долго меня здесь не было. Я стал мужественным и сильным.
– Ты кто? – спросила она.
– Сын Ладо, – кратко ответил я.
– Ой, Виктор! – обрадовалась тетя Настя, жена дяди Пети. Она широко распахнула дверь и впустила меня во двор.
Здесь мало что изменилось за время моего отсутствия. Каждая вещь лежала на своем месте. Квадратный, покрытый бетоном двор, был недавно полит из шланга. С навеса спускался виноградник. Он разросся и в жаркие дни создавал упоительную прохладу.
Я не успел налюбоваться этим дивным райским уголком, как на моей шее повисла двоюродная сестра, Людмила. Я чмокнул ее в щеку, ласково погладил по голове и спросил про дядю Петю, с которым много лет назад отдыхал вместе с отцом на Черном море.
Прошло слишком много лет, и дядя Петя мог состариться за это время и превратиться в немощного старика.
Я стал подниматься за сестрой по бетонным ступенькам на крытую террасу. Вошел в комнату, потом в другую. Сестра, опережая меня, показывала дорогу. Дядя Петя лежал в постели. В этом высохшем от тяжелой болезни старике я едва узнал высокого статного осетина, который в детстве носил меня на руках. Тут уж я не мог сдержать своих слез и, рыдая, попросил у дяди прощения, что так долго не приезжал.
Встреча с родным дядей произвела на меня удручающее впечатление. Однако могучая здоровая карма дома сделала меня значительно сильнее. Я получил неожиданно и мудрость, и знание, чтобы успешно закончить книгу о Матрице. Но мне следовало посетить следующий дом, чтобы стать еще крепче.
До боли знакомой дорогой я вышел к Тереку. Это был уже не тот могучий Терек, который я помнил с детства. Бурный и своенравный, воспетый Лермонтовым, он лишился и широты, и силы, и могущества. Осталась о нем лишь светлая память детства да горькое сожаление об этой встрече.
Я помнил Терек иным. Широким, грозным и полноводным, каким он становился во время весенних паводков и осенних разливов. Теперь он укрощен, став послушным, скромным, немым. Бетонный мост, перекинутый через Терек, кажется излишним произведением архитектуры. Он высокий, широкий и длинный. Но даже до его значительной высоты доносится зловоние умерщвленного исполина, воспетого и забытого.
Солнце не греет, а обжигает. Под мостом высохшее русло реки. Сквозь камни уже пробивается колючая неприхотливая трава. Лишь в самом конце моста несется узкий зловонный поток. Эти последние метры я стараюсь пройти быстрее, перепрыгивая через лужи.
Я задержался ненадолго у старой мельницы. От нее остались одни развалины. А в памяти иное: вращающиеся жернова, и вода, стремительно бегущая по узкому желобу на лопасти колеса. А внутри мельницы мужчина в белом переднике, и мука, бегущая тонкой струйкой в огромный мешок. Все это навеки запечатлелось в моей цепкой памяти и в памяти осетин, живущих в Ногире. И необходимо воплотить память живущих стариков в искрометном слове. Жажда знания привела меня ко второму дому.
Здесь все иначе. Железная высокая дверь открыта для всех. Вещи не знают своих постоянных мест. Они, словно сами перемещаются по ночам и разговаривают друг с другом. Я вошел во двор. Передо мной стоят Заира и дядя Татаркан. Они радушны, просты и сосредоточены. Глядят на меня с изумлением, пробегая мысленно отрезок времени со стремительностью горной реки.
– Виктор! – первой вскрикивает от радости Заира, жена дяди Татаркана, и крепко обнимает меня. После чего я попадаю в медвежьи объятия дяди. Их радость так естественна, что пробуждается весь дом, его стены, стропила и черепица. А вслед за этим все живое выбегает из дверей дома и бисером рассыпается под ногами. Это крохотные дети моего брата, Таймураза: Бисо, Казик и Карина.
Таймураза я помнил мальчишкой – длинноногим, неуклюжим, худым. Теперь он – мужчина с широкой волосатой грудью и цепкими мускулистыми руками. У него великолепная жена, Валечка.
Главный дом – здесь, в Ногире. Отсюда вышли многие славные сыны нашего рода.
Поэтому мне тоже хочется не ударить перед ними в грязь лицом. Этот дом укрепил мои родовые корни и сделал меня еще сильнее и талантливее. Я был благодарен Валерию Фриеву за то, что он настоятельно советовал мне съездить в Осетию. Да, Осетия дала мне то, чего я бы не смог добиться годами работы над собой. Я более не чувствовал в себе прежней усталости. Легкость и вдохновение переполняли меня.
