Однако прежняя жизнь Станислава еще оставалась в нем обрывками, частично в виде сновидений или молниеносно проносившихся в его уме образов и дневных коротких грез.
Часто возникало лицо младенца (это был он сам, но Станислав не узнавал себя в нем), лицо выпячивало губы и угрожающе шипело, и Станислав чувствовал, что шипит младенец на него. Но он плохо отдавал себе отчет, что такое младенец, да и лицо появлялось в быстро исчезающих видениях.
Митя был тот самый человек, с которым Данила Лесомин познакомил своего нового бродячего друга — Степана Милого. Этот Митя, видя, как Станислав порой, сидя на скамейке у забора, задумывается, подсаживался к нему и вел разговор.
О чем можно было вести разговор с таким, как Стасик, познать было трудно, но Митя как-то это умел и иногда по-тихому будоражил Стасика своими высказываниями.
Стасик, глядя в пространство глазами, словно привитыми извне, что-то отвечал не без замысловатой логики.
Митя, болтая босыми ногами и устремив взор в лес, подтверждал, что Станиславу надо убежать от самого себя, убежать стремглав, ни о чем не думая, как убежал бы приговоренный к смертной казни, если бы мог, на луну.
Станислав спрашивал тогда, глядя в лицо Мите, и довольно игриво спрашивал:
— А кто я? От кого бежать-то? Кто я?
На такие вопросы Митя неизменно отвечал, с некоторыми выпадами, следующее:
— А ты в себя загляни. Открой глаз-то вовнутрь. Особенно во сне. Такое увидишь — и во сне на себя руки наложишь. Потянет, во всяком случае. Я не понуждаю, но предупреждаю. Открой глаз, Стасик, открой.
И раза два Митя ставил перед Стасиком какой-то странный напиток в кувшине, дескать, это помогает. Станислав выпивал, но не помогало: глаз не открывался.
Глаза же Мити, от своих личных видений, наполнялись таким внутренним ужасом, что Михайловна, будучи его родственницей, жалела, что она такова, по крови хотя бы.
Но Стасик не видел в глазах Мити никакого ужаса, ибо все в мире потеряло для него свой смысл. И хотя в миру ему открывалось какое-нибудь соседнее, лихое поле реальности, например, не раз созерцал он глаза русалок, он и на это устало плевал в уме, словно не русалки это были, а пни или куклы из детского театра. Ужасом, и то холодным и безразличным, веяло от всего мироздания для него.
Иногда Мите удавалось объяснить Стасику, что он, Стасик, — это он. Станислав оживлялся, но про бегство от себя не понимал.
— Кто ж меня примет такого? К кому же бежать? — бормотал он в ответ.
— Ум и тот убегает от меня.
Часто Митя указывал на дальнее пространство, на леса у горизонта, на русскую даль, словно все это было выражением внутренней бесконечности, которую надо было найти и в которой много раздолья для бегства…
Впрочем, жили тихо и мирно, и со временем даже Михайловна перестала пугаться ужаса в глазах Мити.
Но однажды вечерком, когда все трое спали, в окно влез Руканов Влад, оставивший свое Малогорево в поисках Станислава.
Он присел около спящего на полу Станислава и тихо погладил его по голове. Но тот не откликнулся. Когда Влад погладил его еще раз, проснулся Митя.
Он и во тьме видел.
— Непредсказуемый? — сразу спросил он Влада. Влад согласился.
— От Волкова?
— Не спорю, — прошептал Руканов.
— Ну, пойдем в садик. Посидим у ручья.
Они спрыгнули в маленький, но крайне уютный для размышления дворик, в тенистой зелени и уголках.
У ручейка была скамейка, вся во тьме.
Митя прямо спросил Руканова: чего надо?
Влад объяснил, но неопределенно:
— Помочь хотим. И исследовать — им интересуются.
— Насколько я знаю, им кое-кто, но не из ваших действительно интересуется, потому что случай этот выпадает из Истины, — холодно заключил Митя.
Влад даже рот разинул от удивления.
— Точно я не слыхал. Чтоб из Истины — и того… — вымолвил он. —А для нас, волковцев, Истина…
И он замолк, не решаясь дальше говорить, сообщать — пусть и безумному, но незнакомому человеку.
Митя глянул на него, на Влада, с мрачноватым и отключенным веселием:
— Я не возражаю. Я против ваших — ни-ни. Только Стасика не трогайте и не увозите отсюда — не мною он здесь поставлен…
Руканов ухмыльнулся:
— Мы поладим. Я его поучу только.
Утром бабуля Михайловна усадила всех пить чай, радуясь третьему, незнакомцу. Станислав, поедая пряники, глядел на него, словно тот упал с луны.
Руканов после завтрака быстро обследовал де-ревушечку.
— Вы и вправду тихие, — внушал он деревенским.
Не зная, что и сказать, некоторые плакали.
— Может, поможешь нам, хоть на том свете, — отозвался задумчивый старичок.
Одна только крайняя бабка отнеслась с недоверием:
— Какие же мы тихие, что мы, мыши, что ли… Но в общем к Руканову отнеслись радушно.
Да и он не серчал. «Милые старички и старушки, — думал он, — чего уж их расшатывать: глядишь, лет через пяток они сами себя так расшатают, что, тихие, в болото мистическое уйдут… Нет, в Малогореве люди были веселее». И он выбросил этих деревенских из своей головы, сосредоточившись на Станиславе.
Когда Митя ушел в лес не то по грибы-ягоды, не то сбежав от себя, Руканов увел Станислава на край двора, к полукурятнику, где они и расселись на бревне. За забором виднелось поле, такое тихое, словно время там застыло навсегда.
Руканов сначала внимательно вглядывался в ошалевшего немного Станислава. Потом Влад пробормотал что-то про себя, словно все понял, к тому же и Волков его наставлял, как себя вести.
— Плохо, плохо у вас, Станислав, с безумием, слишком нормальный вы человек для начала. А это ведет к краху. На том свете, дорогой мой, над вами даже черти смеяться будут, — начал Влад. — Нам с вами надо что-то придумать. Не обязательно хулиганить, даже метафизически, но…
И Влад сразу обрушил на Стасика целый каскад психологического расшатывания. На иного бы сразу подействовало, но только не на Станислава. В конце концов, он просто не понимал, что к чему, принимая все слова наоборот. Почему-то упоминание о чертях вызвало в нем умиление. Самого Влада он считал настолько чужим себе, что и разговора не могло быть о влиянии.
Влад быстро это понял: «Да он всех, весь этот мир принимает за чужое, — решил он. — Да с таким типом трудно работать».
И последующие дни прошли в тщетных попытках удивить Стасика. Но мертвеющая, загадочная, нечеловеческая тоска, временами зияющая в глазах Станислава, стала пугать Влада.
Как-то он опять вывел Стасика к полукурятнику. Перед этим ночью Влад вставал и тихонько дотрагивался до тела спящего полумертвым сном Стасика, точнее, до некоторых центров, известных непредсказуемым.
— Постарайтесь стать тьмой, Станислав, — прошептал он ему. — Я научу вас, как это сделать. Тьма поглотит вашу тоску, ваш ужас, все ваше сознание. И вы освободитесь… Тьма освободит вас, потому что во тьме нет ничего реального… Даже тоски… Но нужно ваше согласие.
Станислав внимательно слушал, кивал головой, но Руканов видел, что в ответ на его вызовы нет ни согласия, ни несогласия, нет ничего… Это бесило его. Методика рушилась. Митя не мешал, но часто был рядом, как бы охраняя Стаса физически, и дальняя улыбка блуждала на его лице.
В уме Руканова теперь все время бродил намек Волкова, что Станислав однажды умер, но благодаря изменению прошлого якобы продолжал жить. «Может быть, в этом ключ, — думал Влад. — Но как тогда приступиться к такому существу, если он сам где-то, по крайней мере в могиле, более непредсказуем, чем сами непредсказуемые».
И, угнетенный такими мыслями, Влад внезапно предложил Стасику, чтоб он съел самого себя.
Как ни странно, такое предложение немного окрылило Станислава, он даже повеселел. Но это небольшое изменение произошло не в ту сторону: оно не только не расшатало психику Станислава, но наоборот, укрепило ее. Он воспринял такое предложение весьма позитивно, но до дела не дошло, и Стасик опять приуныл.
Влад наконец решил поговорить обо всем с Митей, но обязательно в присутствии Михайловны. Владу для этого разговора был необходим человек, который ничего бы не понимал в происходящем.
Митя улыбчиво уходил от вопросов и ни на что не намекал. Влад рассердился и в конце концов заявил, что, по его мнению, многие аспекты ситуации Стасика поясняет одно стихотворение, которое тут же со страстью перед Митей и Михайловной продекламировал:
Я был угрюм и безобразен,
И мне поведал черный кот,
Что буду я судьбой наказан
И труп живой в меня войдет.
Идут года, а мне все хуже,
Давно издох мой черный кот,
Мои глаза наводят ужас,
Змеится злобой мертвый рот.
И думал я большую думу:
Уйти от мира вниз, во ад,
Чтоб встретить там родную душу
И жить с чудовищами в лад.
Но снова был я опозорен —
Бежали бесы от меня,
Сам сатана с тяжелым стоном
Сказал: «Мне жутко за тебя».
