Я приведу здесь отрывок из интервью моей приятельницы Эдит Гербер, которое не так давно было напечатано в журнале «Роллинг стоунз». В ее рассказе образ Тины высвечивается с неожиданной стороны.
Эдит Гербер, член Американской лиги по защите прав женщин-гомосексуалисток
В 1965 году мне исполнилось двадцать шесть лет. Я была активисткой Лиги по защите прав женщин-гомосексуалисток. Тогда мы только начинали нашу деятельность. Это была героическая пора: никто не желал иметь с нами дело, разве что баптисты в Вест-Сайде, сдававшие нам помещения для собраний. Штаб у нас находился в маленькой квартирке в старом, из темного кирпича, доме в Гринич-Виллидже — квартале с давними традициями однополой любви. Нас вдохновлял пример великих женщин 20-х годов — Гертруды Стайн, Джуны Барнс, Дженет Фланнер. Показательно, что все они перебрались в Париж. Женская гомосексуальность в Америке всегда подвергалась жестоким гонениям. Некоторые девушки решались на совместную жизнь, но большинству приходилось скрывать свои взаимоотношения. Наше движение задалось целью разрушить этот барьер, мы готовили взрыв, но взрыв с благими последствиями.
Это полуподпольное существование привело, в частности, к тому, что мы стали создавать себе идолов. Некоторые девушки были без ума от Греты Гарбо, часами простаивали у нее под окнами, надеясь ее увидеть. Другие разжигали в себе желание, перелистывая журналы 50-х годов с полуобнаженными моделями. А еще их волновали современные звезды, но отнюдь не все. Много поклонниц было, например, у Джейн Фонды и Нэнси Синатры. Что тут сыграло роль? Образ жизни этих актрис — обе были исключительно гетеросексуальны, их внешность — обе прекрасно смотрелись в кожаных сапогах, и то, что обе были дочерьми знаменитых отцов, этакими американскими принцессами, инфантами эпохи Кеннеди. Добиться любви Джейн Фонды — это было все равно что увидеть свое имя выбитым на мемориале Линкольна.
Тут в дело вмешался Уорхол. Пожалуй, на его «Фабрике» впервые стали встречаться на равных люди из разных классов общества и с разной сексуальной ориентацией. Это был прообраз известных ночных клубов 70-х годов. В мастерской Уорхола разыгрывался непрерывный перформанс, в котором принимали участие его гости, иногда не подозревая об этом. На самом деле один лишь хозяин понимал смысл происходящего. Думаю, его хитрость состояла в том, что он относился к традиционной нью-йоркской вечеринке так же, как к банке с супом «Кэмпбелл». В обоих случаях он превращал нечто банальное в произведение искусства — в сущности, это мечта любой уважающей себя хозяйки дома. И в каком-то смысле Уорхол действительно был лучшей хозяйкой на Манхэттене. Настоящей светской дамой.
Но вернемся к идолам. Уорхолу мало было соперничества с Пикассо. Он хотел стать новым Джеком Уорнером. Его заветным желанием, царственным и в то же время смехотворным, было составить конкуренцию Голливуду. Почему бы и нет? Уолт Дисней начал с того, что нарисовал мышонка в сарае, а потом создал целую империю. Так что идея создания на основе «Фабрики» целого Уорхолленда не столь уж абсурдна. Короче, он почти всерьез спародировал Голливуд, создав собственную систему звезд. Начинающим актрисам с «Фабрики» суждено было стать новыми Лупе Велес, новыми Джин Харлоу, новыми Гарбо. Впрочем, молодых рокеров обмануть было трудно. Боб Дилан, Мик Джаггер и Джим Моррисон предпочитали обхаживать в Нью-Йорке Эди Седжвик или Нико, а не гоняться по Лос-Анджелесу за Сьюзен Плешетт или Джилл Сент-Джон. На «Фабрике» были звезды, созданные по голливудским рецептам. Только, в отличие от голливудских, они были вполне доступны, с ними можно было поболтать или перехватить гамбургер в закусочной на углу. Это создало массу возможностей для женщин-гомосексуалисток. Зачем дежурить у подъезда Греты Гарбо, если прямо тут, в двух шагах, — двадцатипятилетние Гарбо с дипломами суперзвезд, подписанными Уорхолом?
В те годы я часто наведывалась на «Фабрику». Там бывали потрясающие англичанки в мини-юбках и черных колготках, которые заставляли тебя навсегда забыть о стиле Алисы Токлас и Гертруды Стайн. Не думаю, что Энди приятно было видеть нас там. Вероятно, он предчувствовал, что одна из нас, Вэлери Соланас, однажды всадит в него три пули. Как-то раз, когда я завела с ним разговор о некой французской актрисе, он пренебрежительно бросил: «Когда француженки по-настоящему шикарны, они смахивают на лесбиянок». Это означало: «Катись отсюда». Но я была совершенно очарована Эди и Тиной — нашими новыми идолами. Конечно, можно было повести дело по-хитрому, начать с пропаганды: вы идеальная приманка для мужской шовинистической свиньи, вы избалованные богатые девочки, живые манекены, бездушные вещи. Но не обязательно было страницами цитировать Анаис Нин, чтобы подвести идейную базу под свое желание переспать с Тиной. Она не просто вызывала сексуальное желание — в нее по-настоящему влюблялись. Она покоряла своей кроткой ласковостью… Правда, она баловалась «снежком». Это было скверно, но, честно говоря, я тогда не придала этому значения. На «Фабрике» все были нанюханные и обкуренные — кто-то больше, кто-то меньше. Какая это проблема, я поняла позже — в 1970 году, когда работала в Центре здоровья для женщин-гомосексуалисток. Массовое увлечение наркотиками у моего поколения пришлось на 1966–1967 годы, а некоторые начали еще раньше. В первое время это всегда замечательно: тебе кажется, что ты все можешь, что твоя свобода безгранична. Зависимость проявляется лишь через несколько месяцев. Неотвратимый распад личности завершается через несколько лет. Мое поколение наслаждалось наркотической эйфорией, не задумываясь о последствиях, — мы просто не верили, что такое может быть. В 1969 году пришлось подводить чудовищный итог. Когда-то джазмены выдыхались за тридцать лет — именно столько потребовалось Билли Холидей. А Джими Хендрикс сгорел за пять лет. Все невероятно ускорилось, а мы не заметили, как это произошло.
Весь январь 1967 года я провел в Нью-Йорке, ночуя то в гостинице, то в квартире на Бикмен-плейс. Я старался все время быть возле Тины. Пока она держалась: аккуратно принимала лекарства, два раза в месяц посещала клинику в Вест-Сайде, постоянно ходила сонная от барбитуратов, которые ей прописывали. Иногда мы с ней гуляли по улицам, взявшись за руки, точно влюбленные с почтовой открытки. Нередко она надолго замолкала — как в прежние времена. Она оживлялась только вечером, когда загорались огни и открывались бары. Я чувствовал, что безумие не побеждено, что оно затаилось где-то в уголке. Все могло рухнуть. Тина упорно отказывалась спать со мной, сначала это была пытка, потом на меня нашло что-то вроде меланхолии, такое странное ощущение, будто я приношу жертву зиме. Я водил Тину в кино, но ей не хватало терпения досмотреть фильм до конца. Нам оставались улицы и взятый напрокат «шевроле», на котором мы катались долгими часами, переезжая из одного района в другой.
Возможно, я пытался воссоздать ритм наших прогулок по Риму. Воссоздать ощущение, что мы оказались вне места и времени, когда за окном машины возникают все новые пейзажи, впереди вдруг открывается площадь или уходящая вдаль широкая улица и кажется, будто ты заблудился в декорациях фильма, съемки которого остановлены. Но теперь в зеркале отражалось совсем другое. «Шевроле» без конца кружил по грязносерым снежным лабиринтам. В хмурых сумерках я пытался отыскать среди нью-йоркских каньонов въезд на пьяцца Навона, разглядеть вверху высокую осыпающуюся ограду Палатина. Но один город не может стать похожим на другой, так же как нынешняя весна не может повторить прежнюю. Тина сидела рядом, зябко кутаясь в синее пальто, глядя в пустоту. На асфальте белели полосы нерастаявшего снега. Я ехал в кварталы, где длинные вереницы приземистых домов напоминают задымленную окраину промышленного города в Старом свете — например, Манчестера. На перекрестках из-за угла появлялись люди на стареньких велосипедах, в теплых куртках и вязаных шапочках. «Drive on»[32], — говорила Тина. Мы ехали вдоль облезлых фасадов, мимо грязных лавчонок, изъеденных ржавчиной гаражей на берегах Гудзона. На одной из набережных ремонтировали дорожное покрытие: красные язычки паяльных ламп растапливали снег. Тина повелительно указывала рукой: направо, налево… И мы уже в другом районе. Южный Бродвей… Улица Малбери… Улица Мотт… Улица Лафайет… Запах разогретого жира и копченой рыбы, лица тех, кто стремится во тьму, словно никогда не видел света. И я чутьем угадывал: вот в этой трущобе на Бауэри торгуют «снежком», вот эта улица в Гринич-Виллидже — тупик, куда попадают пасынки судьбы. Тина, словно раненая принцесса, искала своих товарищей по несчастью. Когда мы кружили возле Вашингтон-сквер, она показывала мне, на каком углу можно достать дозу, в какой закоулок приходят женщины, чтобы найти себе женщину… Жестокие улицы… В часы, когда последние лучи бледного зимнего солнца серебрили миллионы окон, город сверкал, словно гигантский айсберг. Drive on, говорила Тина. Я не знал, что в моем сердце может быть столько горечи. Встретив Тину в Нью-Йорке, я расстался с иллюзиями того давнего лета: Рим, шестидесятый год — все это было теперь так далеко. Тина проигрывала борьбу с неумолимой, непостижимой судьбой. В сущности, ничего другого мы и не ждем от женщин. Они справляются с этой ролью как могут, их оружие — мелкие хитрости, наивная ложь, платья в шкафу. Они несут на себе бремя ребяческих фантазий, грез и несбыточных надежд, которыми мы их окружаем. Им подобает озарять нашу жизнь, когда мы их любим, и бередить нам душу, когда мы их теряем.
