Боль, которую я ощутил, расставшись с Тиной, привязала меня к ней, но теперь я видел, что ей гораздо больнее: в ней все перегорело, ей хотелось затеряться в потаенных глубинах, куда не долетает человеческий голос. Я уже не понимал, кто со мной — теперешняя, живая Тина или призрак той эпохи, когда я любил ее. И даже та радость, какою светятся молодые женщины, просыпаясь по утрам — потрясенные, обновленные испытанным наслаждением, открытые наступающему дню, — даже она стала Тине недоступна. Все вытравил кокаин. По ее жилам плавали крохотные алчные чудовища и требовали пищи — таблеток, уколов, порошка. От Тины остались только нервы и клеточная ткань, пропитанная ядом. Я уже не мог ее спасти. Но я мог войти в ее кошмары, как она вошла в мои сны летом 1960 года, в саду римского палаццо, и быть с ней рядом. На противоположном конце света я был ее любовником, и поэтому я никогда ее не покину.
Ночные полицейские патрули в Виллидже, бары, где было полно студентов, слушавших пластинки «Бёрдз», по сути примерных мальчиков, которые провожали ее взглядами, словно жрицу тьмы… Маслянистые лужи на улицах Сохо, спотыкающиеся призраки с налитыми кровью глазами, в лохмотьях, и этот воющий бродяга… Рестораны Чайна-тауна, где на европейцев смотрели враждебно… Баттери-парк, где фары патрульной машины выхватывали из мрака группки пугливых, тут же разбегавшихся людей… И маленький магазинчик возле Томпкинс-сквер, где она попросила меня купить старую, на 78 оборотов, пластинку Роберта Джонсона. Гитарист 30-х годов из клуба «Дельта» — что он мог знать о белых женщинах? Жены богачей, певицы из ресторанов на старинных колесных пароходах… И все же казалось, будто эта музыка ждала именно ее, будто волшебники, проводившие по струнам отломанным бутылочным горлышком и пробуждавшие пленительные звуки, думали именно о ней. Она, как и они, принадлежала к тому миру, где реки катят свои воды во тьме.
Как мне вспомнить, где мы блуждали, как точно представить себе места, куда я ездил с Тиной? Столько времени прошло… Бывает, выйдя из дому в весенние сумерки, когда теплый ветерок разносит в воздухе аромат едва распустившейся листвы, я понимаю, что город может быть и таким: окна, выходящие в уединенный сад, старая дама, гуляющая с собакой, тихие уголки. Мои глаза останавливаются на какой-нибудь мелочи, на тени дерева, на платье девушки, но эти глаза видели и другое. Порой, засыпая, я слышу шум, который вырывает меня из потока времени. Шуршание колес, далекое завывание полицейской сирены. Я возвращаюсь в города моего прошлого.
В баре «Рыбка и чайник» сидели парни в полосатых пиджаках, им в придачу к коктейлю приносили полное блюдце оливок. Это были сыновья богатых родителей, учившиеся в Кембридже у Ричарда Элперта, они рассказывали двадцатилетним девицам в дорогих манто о синхронности, о конфуцианской книге предсказаний И-Цзин, о летающих тарелках и Олдосе Хаксли. В «Классном парне» все посетители были невероятно тощими, у одной девушки под платьем выпирали ключицы. Какой-то тип шмыгал туда-сюда, показывая вынутую из конверта стопку порнографических снимков: двое мужчин, сплетенные тела девушек на матрасе, любовь втроем, вчетвером. Серия фотографий с одной и той же девушкой, проделывающей немыслимые трюки в общественном туалете. Тина еще раньше называла мне некоторых здешних завсегдатаев. Весьма известные имена. Впрочем, Тине было наплевать. В «Харлоу» за большим столом сидели приезжие из Калифорнии, бородатые, длинноволосые, в индийских одеяниях, их девушки напоминали героинь Обри Бердслея: кажется, в тот день я впервые услышал слово «хиппи»…
В утреннем холодке острые верхушки небоскребов четко вырисовывались на сером небе, толпа двигалась к станциям подземки, газеты писали о гибели трех астронавтов в тренировочной кабине. На огромных экранах Таймс-сквер бегущая строка сообщала о рейдах «Фантомов» и «Скайхоков» на Ханой… Генерал Ки в своем белом дворце… Бесчинства вьетконговцев к северу от 17-й параллели… По радио без конца передавали песню: «Прорвись на ту сторону», и мне тоже хотелось прорваться сквозь манхэттенский горизонт с ломаной линией небоскребов и оказаться на другой стороне. Из-под пелены времени всплывает лицо Тины, она сидит в баре на Макдугал-стрит и говорит мне: «Я всегда думала, что Уолт Дисней — это имя Микки-Мауса, но Микки не может умереть, значит, Дисней не умер». Однако Дисней, этот фараон XX века, лежал в ванне с жидким азотом, дожидаясь, пока новый лорд Карнарвон из соседней галактики пробудит его ото сна. Он умер, и его заморозили… Позавчера Тина повела меня в редакцию журнала Vogue, на один из верхних этажей Грейбар Билдинга… Пушистый ковер заглушает шаги, надменные уродливые редакторши смотрят на Тину так, словно хотят спросить: «Когда она наконец выдохнется и отстанет от нас?»
Вспоминаются репортажи, которые я писал среди этого хаоса… День, когда после обеда я оставил Тину в холле гостиницы «Челси» — странном месте, где на стенах висели пейзажи, стояли кожаные кресла, деревья в кадках и расхаживал негритенок в фиолетовых брюках, предлагавший наркотики. Тина все же спросила, почем он берет. Оказалось, триста долларов за сто граммов амфетамина… Итак, в тот день, после обеда, оставив Тину в холле гостиницы «Челси», я поехал в ООН на встречу с помощником генерального секретаря У Тана. Лифты, коридоры, охранники со значками и незаметный, почти сливающийся со стеной чиновник из Югославии, который сказал мне: «Знаете, что заявил Чжоу-Эньлай?» Нет, я не знал. «Что Китай так же близок к Вьетнаму, как зубы — к губам». Потом он двадцать минут растолковывал мне это образное выражение, а у меня голова шла кругом от тоски и бессонницы, но я стоял и слушал — там, на двадцатом этаже небоскреба на набережной Ист-Ривер… А статьи, которые я написал об убийстве Кеннеди… Спустя три года после выстрелов в Далласе призрак Дж. Ф. К. бродил по Нью-Йорку… Радио, газеты, эксперты по баллистике, выступающие по телевидению… Джек Руби скончался в Чикаго от неоперабельного рака и похоронен рядом с матерью… В витринах магазина «Брентано», на афишных тумбах Седьмой авеню, в метро — повсюду попадалась реклама книги Уильяма Манчестера… История и вправду была захватывающая… Мрачные предсказания, неясная роль, которую сыграл в этом деле вице-президент Джонсон и его окружение, любительские съемки Запрудера, версия о нескольких стрелках… Но меня главным образом интересовали последние заботы и распоряжения обреченного президента, пустяки и мелочи, сопутствующие трагедии… В закодированных сообщениях из Белого дома сотрудники спецслужб называли Кеннеди Lancer, что значит «улан», а Джеки — Lace, то есть «кружево»… Кеннеди, всегда проявлявший исключительное внимание к туалетам супруги, позвонил ей, чтобы предупредить: в Техасе жара, надо будет одеться по-другому… И 21 ноября Джеки прилетает в Даллас в платье и пальто из черно-белой буклированной шерсти… На вечернем приеме первая леди появляется в черном бархатном костюме, ожерелье из двух ниток жемчуга и бриллиантовых серьгах… На следующий день она садится в машину в розовом костюме и круглой розовой шляпке, блузка и сумочка — темно-синие… Через два часа на розовом появятся красные пятна.
Подумать только: я написал об этом статьи, полные немыслимого, бредового фетишизма. Сцена прощания растрогала меня до глубины души… Утром 21 ноября президент завтракает в Белом доме с детьми, болтает с ними, перелистывая газеты. Без четверти десять Каролина встает — ей пора в школу — и целует его: «До свидания, папа». Маленького Джона президент берет с собой в аэропорт, мальчик хочет подняться в самолет вместе с родителями, но папа не разрешает, и Джон принимается плакать. Президент целует сына в последний раз и передает его телохранителю: «Позаботьтесь о Джоне». Сам не знаю почему, но у меня сжимается горло, когда я думаю об этой сцене. Она напоминает мне о Тине, о времени, которое уже не вернуть… Однажды ночью, в одной квартире в Сохо, я снова увидел ее такой, какой она была в Риме. Там были смешливые девушки в обтягивающих свитерах, вельветовых мини-юбках с широкими поясами, в итальянских сапогах. И парни с ласковой улыбкой, которые непрерывно слушали новейшую пластинку «Битлз», стараясь обнаружить в ней тайное послание. Диковинная музыка, бесконечные гитарные переборы, магнитофонные ленты, прокрученные в обратном направлении… Баллады, исполненные под аккомпанемент клавесина и ситтаров… Космическое эхо… Струнный квартет и хор в стиле Доуленда. «Завтрашний день ни за что не узнает…» Там пили апельсиновый чай и угощали домашним печеньем. Я взглянул на Тину. У нее был такой вид, словно она избавилась от своих кошмаров. В ней появились легкость, свобода. Казалось, она взлетела и парит над радугой. Уж не знаю, что они подсыпали мне в чай.
Кейт Маколифф (вставка 2, 1990 год)
Чтобы преодолеть замкнутость в себе, было лишь два пути: служение людям или саморазрушение. Тина выбрала солнце Италии, но в итоге оказалась на кокаиновых берегах. Ничто не предвещало такого поворота судьбы. Когда ей было десять лет, а мне тринадцать, именно ее все осыпали комплиментами. Прелестная девочка с бантиками, детский полдник, сервированный на французском фарфоре. Позднее, на вечерах с танцами у знакомых в Верхнем Ист-Сайде или на Кейп-Код нахальные угловатые молодые люди приглашали именно ее: она была идеальной героиней романтической комедии. Мне надо было проявлять снисходительность — как-никак я была старшая. Но я мучительно завидовала. Стыдно вспомнить. В этой зависти было что-то слащавое: типичный нарциссизм маленькой идиотки, не желающей замечать реальной жизни. И все-таки лучше бы я осталась завистливой. Тогда моя жизнь пошла бы предначертанным путем. Муж, который может точно назвать сегодняшний курс Доу-Джонса, няня, гуляющая с детьми, подруги с их участливо-ядовитыми расспросами.
