Но не будить же мне было измотавшихся товарищей. Пришлось целую ночь то и дело выправлять крен проклятой печки, подкладывая под нее деревянные чурки то с одной, то с другой стороны. Намучился, ухайдакался вконец. Зато расчет мой полностью оправдался: утром все ушли, а я, подстелив под себя на мерзлую землю все, что только можно было, и напялив на себя тулуп, уснул сном праведника.
На одном из привалов, в конце дня, мы вдруг услыхали близкие выстрелы. Вскоре стала ясна причина – тревожная и, может быть, даже трагическая. Дело было возле какой-то железнодорожной станции, рядом располагался склад боеприпасов, охраняемый солдатом с винтовкой – обыкновенной русской трехлинейкой образца "дробь забытого года". Во многих частях еще была в то время на вооружении и эта устаревшая техника. В непосредственной близости от склада загорелся жилой дом и сарай. Часовой, как и положено, принялся вызывать подмогу.
По-видимому, средств сигнализации на складе не было, и он стал палить в воздух. Уйти с поста он права не имел, тушить пожар… так ведь на охраняемом объекте пожара пока что не было! Но если ветер подует в эту сторону, то недалеко до беды…
Пламя пожара озаряло вечернюю полутьму, часовой всаживал в небо выстрел за выстрелом, но никто не спешил тушить огонь. Наблюдая за происшествием, разыгравшимся в непосредственной близости от нас, мы были готовы к тому, что сейчас наш "батя" (командир полка Якимов) отправит нас на помощь солдату, на спасение склада…
Однако вместо этого последовала команда: сниматься с привала, садиться по машинам и уезжать поскорее прочь!
Со временем, хорошенько поразмыслив, мы поняли: подполковник был прав. Не зная обстановки, он мог погубить собственный полк: и людей, и технику. А удалось бы или не удалось помочь спасти склад другой части – это еще вопрос.
Так и не знаю, чем закончилось ЧП: мы уехали от греха подальше! И как раз тогда произошел со мною вот какой драматичный случай.
В распоряжении командира полка была специально оборудованная штабная машина с будкой, внутри которой имелся удобный, во всю ее ширину, топчан, на котором лежал широкий матрац, застеленный одеялами. То была спальня на колесах, с отоплением и электрическим освещением.
И вот в этот-то рай усадил меня начальник разведки полка майор
Емельянов, дав мне в руки большой трехлитровый чайник, почти до краю заполненный горячим свежезаваренным чаем.
– Держи крепкО, чтобы не расплескать, – своей нижневолжской, на
"о", скороговоркой приказал майор. – Батя любит на марше пОбалОваться чайком, но терпеть не может ОстылОгО! Заглянет – нальешь ему в кружку. Тут и сахар уже разведен. ТвОя задача – сОхранить и угОстить. Понял? Ну, старайся!
Я прикрыл изнутри дверь будки, сел на табурет, держа чайник на весу, машина тронулась с места. Уже в следующую минуту мне стало ясно, что сохранить содержимое чайника не удастся. По грунтовой дороге Приморья, да притом и зимней, машину трясло и бросало из стороны в сторону так, что я и сам еле удерживался на табурете, норовившем вырваться из-под моего зада, чай выплескивался и через верх, и через носик мне на сапоги, на пол машины… Несколько раз колонна останавливалась, один раз в машину заглянул майор:
– Ну, как ты здесь?
– Товарищ майор, полчайника выплеснулось, бросает сильно…
– Но-но, ты гляди у меня! – весело прикрикнул майор. Он ушел, колонна двинулась дальше. Чай остыл, да и осталось его на самом донышке… "Батя" все не появлялся. Я поставил чайник на пол – и завалился спать на ложе командира полка! Прекрасно провел остаток ночи, а подполковник так и не пришел: весь марш провел в своем командирском "газике".
….
…Ну, что поделаешь: даже о пережитых трудностях не могу рассказать, не вспомнив смешных положений, в которые то и дело ставила меня судьба.
Стужа, усталость, боль – все это теперь не опишешь, да и кому интересно? Но ведь все это было, было… Например, всю службу меня, как и многих однополчан, одолевали ужасные фурункулы, – говоря по-русски, чирьи. С болючим чирьем на заду – не велико удовольствие кататься дни и ночи напролет по тряским дорогам, да притом и поддерживать радиосвязь с батареями, другими частями, выполнять вводные команды начальства. Несколько раз пришлось лежать в медсанбате, один раз мне оперировали флегмону, другой раз – карбункул на шее, на самом горле…
А все равно не могу настроить себя на жалобный, минорный лад.
Армия запомнилась в ярких, цветастых красках, в бодром, жизнелюбивом свете…
Свете молодости!
У капитана Гриши Шутовских был маленький член. Об этом знал весь гарнизон. Гришу в полку все любили: и офицеры, и солдаты, и начальство. Невысокого росточка, белокурый, плотненький, широколицый, улыбчивый, он с каждым вступал в приветливый разговор, каждому искренне желал добра. Коротышка, он напоминал большого ребенка – по-видимому, страдал каким-то гормональным дефектом, недоразвитием, – может быть, половым инфантилизмом… Он и говорил-то жидковатым голосом подростка, и пел (а петь очень любил!) тенорком, стремящимся к фальцету.
При всем этом, было очевидно, что секс его одолевает и мучает.
Уже при первом знакомстве (а капитан в это время был "освобожденным" комсоргом нашего полка, то есть в этом состояли его должностные, служебные обязанности) более всего во мне он заинтересовался тем, что я женат. Почему-то его особенное уважение вызвал род занятий моей жены.
– Она учительница? Да? – с каким-то детским или деревенским почтением спрашивал Шутовских. – А какого предмета? О! Литературы?!
А где ты с нею познакомился?
Все в обстоятельствах моей женитьбы занимало этого колобка, этого симпатичного живчика, и ни одному собеседнику не приходило в голову возмутиться бесцеремонной настырностью его интереса.
– Ну, как жена? – неизменно спрашивал он у меня при каждой встрече… С течением времени Шутовских продвинулся в должности: стал полковым парторгом. Попав когда-то на фронт воспитанником части, "сыном полка" (каким образом это случилось – не знаю; родом он был не с Запада, а как раз наоборот – из Сибири), Гриша проделал потом офицерскую карьеру, армию считал своей семьей, домом родным, – да оно так и было.
Примерно через год после моего прибытия в полк Шутовских съездил в родные сибирские края и… привез оттуда себе жену. Учительницу!!!
Он сиял от гордости. Едва увидев меня, подбежал и радостно сообщил:
– А я теперь тоже женат! И тоже на учительнице! Только не литературы, а – математики!
Жена его оказалась необъятной, бесформенной бабищей неопределенного возраста, с глуповатым выражением лица и голодным блеском темных маленьких глазок, заблудившихся на обширной лоснящейся физиономии. Ей удалось устроиться на работу в местной школе. Все как будто складывалось благополучно, однако вскоре капитан явно загрустил. Должно быть, он не скрывал причин от своих ближайших друзей и, вероятно, друзей у него было много, потому что вскоре о причинах его тягостного настроения не говорили только самые молчаливые. Весь гарнизон знал: с женою Гриша не ужился исключительно из-за своего известного несовершенства.
Тем не менее, должностные свои обязанности капитан выполнял добросовестно. Мне уже довелось рассказать, как помог он мне навести порядок во взводе связи – прекратить издевательства старослужащих сержантов и солдат над молодыми, пресечь на корню зарождавшуюся уже тогда "дедовщину". Еще один связанный с ним эпизод произошел перед самым концом моей службы: вдохновленный происходившим тогда "Большим
Реабилитансом", в ходе которого были освобождены из лагерей и восстановлены в партии и мои родители, я и сам надумал вступить в ее
"ряды". Стал оформлять документы, договорился о рекомендациях, снискал, как будто, и одобрение парторга (то есть – Гриши Шутовских)…
Но потом болезнь привела меня в медсанбат, а провалявшись там около месяца, я был послан в длительную хозяйственную командировку, и пришлось отложить свое намерение.
Незадолго до моей демобилизации жена капитана Шутовских оставила его и уехала в свою родную Новосибирскую область. А его самого перевели (догадываюсь, что он сам об этом попросил) в другую часть и гарнизон.
Примерно в это время я и сдружился с Иваном Оленченко, который, в свою очередь, был близким другом рядового Степана Меленченко, – и неожиданно узнал о дальнейшем развитии личной драмы нашего парторга.
Степан был парень развитой, башковитый и по-мужски соблазнительный. Сблизившись с капитаном на почве общего интереса к технике, он стал бывать у Шутовских в доме – и вскоре сошелся с
Гришиной женой. Похоже, муж и сам не возражал: он тихо уходил из дому, оставляя ее наедине с гостем. Должно быть, понимая свою несостоятельность, надеялся на то, что наличие любовника поможет сохранить хотя бы видимость семьи. Надежда оказалась призрачной.
