Я увидел за плексигласовым колпаком сначала бороду марксиста, а затем бледное лицо Карла. Карл смотрел прямо на меня. Но, боюсь, он меня не видел. Его глаза ничего не выражали. Мне показалось, что он боролся с искушением прекратить дурацкое представление в самом начале.
Самолет и планер плавно набрали скорость, оторвались от земли и ушли в направлении синих гор.
— Будут искать восходящие потоки, — с видом знатока провозгласил Славик. Правую руку он держал козырьком у лба и, щурясь, смотрел в небо. — Восходящие потоки, это, брат, такое дело… — он покрутил рукой в воздухе, — словом, без них никуда.
Набрав высоту, самолет отцепил трос и неторопливо пошел на снижение; планер, брошенный на произвол судьбы, вспыхнул в лучах солнца, потом погас и на мгновение слился с одиноким облаком.
Я представил себе, каково сейчас Карлу там, рядом с этим облаком, и меня прошиб пот. Как же быстро Карл вознесся на небеса!
— Самое главное в этом деле — найти восходящие потоки. Повторяю, это самое главное… — бубнил Славик.
— Самое главное в этом деле не восходящие потоки, а чтобы Карл в воздухе не обделался от страха… — напряженно сказал я.
Славик посмотрел на меня, потом нагнулся и поднял с земли соломинку. Сунул ее в рот.
Мы направились в сторону ангаров, где пристроились за столиком, оседлав раскладные стулья.
Беттина потерянно бродила по полю, часто поднимая голову и бросая испуганные взоры в поднебесье. Шляпу с пером она держала под мышкой. Беттину было не узнать. Уж не влюбилась ли она? — подумал я.
Подошел толстяк в шортах и фартуке.
— Не желают ли господа что-нибудь заказать?
Славик угрюмо помотал головой.
Толстяк исчез.
Я посмотрел на Славика. На мой взгляд, он сильно изменился. Постарел, поблек, как-то вытерся. Или, лучше сказать, выгорел.
Славик извлек из внутреннего кармана фляжку с коньяком. Через пятнадцать минут — вторую. Мы пили без закуски.
— Как ты полагаешь, этот сумасшедший вернется? — спросил Славик. Он по-прежнему жевал соломинку.
— Вернется, куда он денется, — сказал я. Я не был в этом уверен, но не мог допустить и мысли, что Карл расстанется с жизнью не в таганской подворотне, а в альпийском небе.
По полю, подпрыгивая и сигналя, несся автомобиль, по виду большой джип.
Я почему-то сразу заподозрил недоброе.
Славик посмотрел в сторону машины и перестал жевать соломинку.
Машина подлетела к нам и, подняв столб пыли, остановилась как вкопанная.
Тонированное стекло опустилось, и в мерцающей глубине салона я увидел сухое лицо Гаденыша. Я похолодел.
— Вы не подскажете, как проехать в Сокольники? — обратился Гаденыш к Петрунису и усмехнулся.
Славик, прищурившись, посмотрел Гаденышу в глаза.
— Соблаговолите повторить вопрос, — сказал он и выплюнул соломинку.
Гаденыш повернул голову и обратился к кому-то, кого я не мог видеть.
— Действуй, — услышал я, — действуй по плану номер один…
"От сумы да от тюрьмы не зарекайся", гласит суровая народная мудрость.
Сума. Тюрьма. Каждая из этих напастей сама по себе ужасна. Но если они наваливаются разом…
С момента событий, развернувшихся на летном поле, прошло, по всей видимости, немало часов.
Я не знал, приземлился ли планер с Карлом на борту или он до сих пор парит в поднебесье. Я не знал, какова судьба Беттины и Славика.
После того как Гаденыш сказал "Действуй по плану номер один", мне послышался слабый звук выстрела, похожий на хлопок. Я ощутил легкий укол в левой стороне груди и тотчас же потерял сознание.
Трудно сказать, как долго я находился в беспамятстве. Я пришел в себя и открыл глаза. Меня окружала почти полная темнота. Только слабая полоска света пробивалась в щель между плотными шторами.
Я лежал на деревянном лежаке. Все тело ныло. Словно после попойки. Или после побоев. Я с трудом поднялся, шаркая, сделал несколько шагов к окну.
Просунул голову между шторами. Ну, конечно, на окне решетка. На уровне глаз я увидел кусты неизвестного растения с крупными белыми цветами. Итак, я находился в полуподвальном помещении.
Судя по цветам, за окном вполне могло оказаться кладбище. Вспомнились слова Карла, которые он произнес, когда мы бродили по Ваганькову меж могильных камней и разглядывали эпитафии.
Он тогда в шутку предложил мне место сторожа, который живет в домике при кладбище и по ночам колотушкой распугивает воров.
Если мне сохранят жизнь, я согласен на колотушку.
…Накануне исторического парения в облацех Карл, как бы между прочим, сказал:
— Если тебя поймают, то и мне наложат по первое число… Кто, спросят, денежки припрятал, кому это вы, герр Шмидт, помогали, какому это такому разбойничку? Уж не Павлику ли Базилевскому, который скрывается от кредиторов под именем Паоло Солари? Не смотри на меня такими страшными глазами! Не бойся, я тебя не брошу. Да и куда мне от тебя деться? Я к тебе привязался. Больше, чем к Беттине…
Я кивнул.
— Можешь быть спокоен: если меня сцапают, я им ничего про тебя не скажу…
Карл засмеялся.
— Когда тебе в качестве аргумента предъявят раскаленный утюг, ты расскажешь им все. Его даже не придется прислонять к твоему волосатому животу. Один вид этого пыточного прибора, и ты расколешься как орех. Разве не так?
Я вынужден был признать, что утюга не выдержу.
— Может, это и к лучшему, — философски заметил Карл. — Повеселились, и будет. Пора и честь знать, пора на покой. Мы напрасно коптим небо. Я ничего не делаю, только трачу деньги на всякую ерунду. Ты соблазняешь девок. Славик обжирается. Беттина живет в поисках богатого олуха, который будет удовлетворять ее непомерные запросы. Возможно, этим олухом стану я. Тебе известно, что я на днях купил ей золотой кулон? Цена заоблачная! Короче, мы лишние люди.
— Ты говорил, что Беттина замужем.
— Она меня обманывала. Оказывается, она свободна… увы. В общем, все ужасно, — Карл коротко застонал.
— Посмотри вокруг, мир прекрасен, — возразил я. Но не очень уверенно.
Карл отмахнулся.
— Идет смена. Она уже топочет, на пятки наступает, локтями работает… Молодые, сильные, напористые и бескомпромиссные… Они сметут нас. Меня не разбирает зависть, избави Боже. Да и чему завидовать? Они не увидят ничего такого, чего не видел я. Все повторится… Люди будут делать карьеру, прелюбодействовать, убивать себе подобных, воровать, совершать открытия, путешествовать… Ничего нового они не сделают и не увидят. Все будет так же, как сейчас, как сто и двести лет назад. Павлик, — Карл посмотрел на меня, и его глаза наполнились слезами. — Скажи, что оплодотворяет жизнь, что наполняет ее смыслом?
Я сказал, что не знаю. И я сказал правду. Вернее, соврал. Тем более что мне не понравилось слово "оплодотворяет".
— А я тебе отвечу. Две вещи. Это высокая цель и любовь. Цель у меня есть. И она высокая. Я всегда хотел стать композитором. Ты спросишь, почему я до сих пор им не стал? Я тебе отвечу. Я много пил. А может, таланта не хватало. И усидчивости. Ведь, чтобы писать музыку, надо дни и ночи напролет вкалывать. А я ленив…
— Моцарт тоже был лентяем…
— Моцарт был Моцартом, — печально сказал Карл и замолчал, словно уснул с открытыми глазами. Он не мигал, уставившись в одну точку. Потом глаза его ожили.
— Сейчас я просто в состоянии эту цель просто купить. И стать таким же популярным, как… как какой-нибудь Крутой или Николаев. Но нужно ли мне это? Вряд ли… Теперь — любовь. Способен ли я еще любить? После всех этих шлюх, которые высасывали из меня деньги, и ненормальных любительниц острых ощущений вроде Аделаиды, я не способен поверить ни во что…
Он помолчал.
— Спроси меня, чего мне хочется больше всего на свете. Я сам задал себе этот вопрос. Дня два назад. И поначалу не мог ответить. А сейчас скажу. Больше всего мне хочется сидеть в пустом доме у телевизора и мелкими глотками пить виски. И чтобы никто мне не мешал!
— Я тут вспомнил, как мы с тобой несколько лет назад гульнули в деревне, у тети Мани. Жара стояла жутчайшая! А мы все равно пили… Помнишь?
— Как не помнить! Ты сидел в бочке с дождевой водой и орал на всю округу, что Россию, дескать, продали иноземцам, что в ней не осталось ни одного настоящего русского, что русских заменили таджики, китайцы и лица кавказской национальности.
