– Пойдешь потом ко мне? – заговорила она льстиво – прежде я никогда не слыхал, чтобы она так говорила. – Хочешь пойти ко мне домой?
– Нет, – ответил я.
– Боишься? Я промолчал.
– Бедняжка, – вздохнула она, притворно надув губы. Потом откинулась на матрас, и глаза ее обратились вовнутрь, в поисках приоткрывшейся двери в тот мир, где сбывались ее сны. Я нашел матрас как можно дальше от нее и прилег там. В четыре часа утра, когда я поднялся, чтобы уйти из особняка с башнями, ее матрас был уже пуст.
Конец весны прошел заведенным порядком. Неделю из неделей дождь смывал остатки зимней грязи. По том засияло солнце, и казалось, что тепло пришло навсегда.
Еще один раз я видел Тристессу – я так и не привык называть ее Глэдис Браун.
Мы были в ее комнате наверху склада, мы занимались любовью, в темноте, как всегда. Потом она уснула, лежа на спине. Никогда прежде я не видел ее обнаженной, но теперь почувствовал, что должен увидеть. Я осторожно выскользнул из постели и включил свет. Это не разбудило ее. Я взялся за уголок простыни и потихоньку стянул ее. Вероятно, тело Тристессы было прекрасно, каким я его всегда себе представлял, но я видел только треугольное пятно от груди до пупка – темную пурпурную родинку, зеркальное отражение моей. Я в ужасе уставился на эту отметину и не сразу заметил, что глаза Тристессы открыты и цветы в них пульсируют, бьются, стучат, как сердце.
Я проснулся в поту и с благодарностью осознал, что это был всего лишь сон. Но где еще я мог повстречаться с Тристессой? Да, моя возлюбленная отныне обитала в моих кошмарах.
Так под конец романа с Тристессой кошмары вернулись, и теперь в них поселилась она. Еженедельные визиты в особняк с колоннами не помогали, и я стал наведываться туда чаще, порой по три-четыре раза в неделю, но только не по средам. Я знал, что столь частые посещения курильни опасны, но чем чаще я ходил, тем больше меня тянуло туда.
А что касается женщин, роман с Тристессой разбил лед. Вскоре я подружился с женщинами – из тех, кто до утра сидит в сомнительных барах. «Подружился» – не совсем точное слово, "я не дружбы у них искал, и они это знали. От меня требовались либо наличные, либо оплаченный визит все в тот же особняк. Спустя неделю я едва ли мог вспомнить имя очередной спутницы.
Так продолжалось полгода. А потом я остановился. Обрубил в одночасье. Как-то утром я проснулся в мотеле рядом с совершенно незнакомой мне женщиной и почувствовал глубокое отвращение к себе. Я стал сам себе противен и решил наконец, что мне требуется четко отделить реальность этого мира от видимости, даже если ради этого придется мириться с кошмарами. Даже если придется рискнуть жизнью. И я перестал ходить в особняк. На восемь дней я заперся в своей квартире – я страдал, я обливался потом; и так прошло восемь ужасных дней, пока руки мои перестали ходить ходуном и я смог хотя бы поднести к губам чашку кофе.
Потом я сделал следующий шаг: вернулся в «Ксанаду», куда не показывался уже несколько месяцев. Я предупредил Лайлу Траппер, что буду появляться каждый день на два часа. Один ее глаз поверил мне, другой усомнился. Я и сам не был вполне уверен.
Однажды я проходил мимо зоомагазина и увидел в витрине черно-белых котят. Я вспомнил Софи, кошку миссис Чэпмен, и подумал, что и меня животное могло бы развлечь. Я купил себе кошечку и назвал ее Минни. В следующие месяцы выдавались дни, когда лишь заботы о котенке мешали мне вернуться в тот особняк или проглотить одну из таблеток, унаследованных от доктора Гиффена.
Я принял еще одно важное решение: сменить день рождения. Лежа на кровати, я часто всматривался в фотографию, которая прежде стояла в доме доктора Гиффена: мои родители на горнолыжном курорте. По словам доктора, там я и был зачат. Я решил, что именно тот день, пока еще родителей – и меня – не настигли несчастья, и стоит увековечить. Несложный расчет показал, что, поскольку мы с сестрой родились преждевременно, в качестве исходной даты нужно принять последний день октября.
Как ни странно, после этого мое состояние заметно улучшилось. Даже ночные кошмары рассеялись, прекратились без помощи скотча, наркотиков или сверхъестественных усилий воли. Сны сделались заурядными – продолжением дневной жизни. Я спал крепким, здоровым сном. Так продолжалось два года, и я уже надеялся, что вновь сумел пережить бурю и смогу наконец вести простую и нормальную жизнь. Приближался мой тридцать третий день рождения по новому исчислению.
И тут все рухнуло.
Как-то раз в субботу я работал в «Ксанаду». Было солнечное утро начала сентября. Лайла Траппер попросила меня отвезти путеводитель клиенту в Сент-Янус – это небольшой городок к западу от Камберлоо. Я с радостью покинул контору.
На дороге было плотное движение, и я ехал медленно, поскольку давно уже не позволял себе садиться за руль. Помимо обычных автомобилей по присыпанной гравием обочине двигались запряженные лошадьми повозки. Этот транспорт принадлежал агарянам [16] – суровой религиозной секте, для которой время остановилось в 1800 году. Bee поголовно – мужчины, женщины, дети – были одеты в черное. Они возвращались из Сент-Януса с фермерской ярмарки, где продавали свой товар. Полуприкрыв глаза, я мог принять их за жителей острова Святого Иуды, заброшенных на этот берег, в тысячах миль от родины, Большой Волной.
Даже каменный деревенский домик с маленькой верандой и ухоженным садом – я заметил его, когда разминулся с последней тележкой на углу Бергсона и Норт-Кинг – немного напоминал коттедж тети Лиззи. Неподалеку, на окраине поля, торчал кое-как намалеванный плакат:
ВЫНЬ ПРЕЖДЕ БРЕВНО ИЗ ТВОЕГО ГЛАЗА И ТОГДА УВИДИШЬ
КАК ВЫНУТЬ СУЧЁК ИЗ ГЛАЗА БРАТА ТВОЕГО
Я не раз видел этот плакат прежде и не обращал на него внимания. Но тут, когда я проезжал мимо на машине, странный, старомодный язык поразил меня, а особенно – эта необычная форма «сучёк».
Я завез клиенту путеводитель и вернулся домой примерно к трем. Черно-белая Минни выбежала к двери встречать меня, потерлась, мурлыча, о мои ноги. Она была рада мне, и я был доволен, поскольку выбрался из конторы и сделал за утро что-то полезное. Никаких планов у меня не было, разум мой был совершенно пуст – подобное состояние я научился ценить в пору своего выздоровления.
И в тот момент, когда я закрыл входную дверь, как раз, когда я сделал первый шаг к гостиной, я заметил это.
Черное пятно.
Оно появилось прямо у меня перед глазами и поплыло через комнату. Я потянулся следом и попытался смахнуть его правой рукой, как комара. Пятно не давалось. Оно не приземлялось на потолке, на стене или на ковре, но оказывалось всюду, куда бы я ни взглянул. Крошечная пылинка, порой она скользила вбок или вниз, как падучая звезда. Я подумал: если это пятно не находится в комнате, вне меня, значит, что-то попало мне в глаз – какая-нибудь пылинка, только она почему-то не причиняет боли. Сколько я ни моргал, ничто не помогало. Я не мог даже определить, в правом глазу возникла помеха или в левом. Мне казалось, что сразу в обоих. Я крепко зажмурился, но все так же ясно различал пятно. Потом оно исчезло.
В первый раз это длилось не более минуты, и я решил, что мне удалось проморгаться. Почему-то мне припомнился тот «сучёк» – слово, прочитанное на плакате.
И так, словно бы невзначай, пришел кошмар.
В следующие недели пятно появлялось время от времени, главным образом – но не всегда – у меня дома. Однажды оно застигло меня, когда я сидел в конторе и разговаривал по телефону с клиентом. Я не позволял «сучку» особо докучать мне, но не мог и забыть о нем. В другой раз он возник, когда я вел машину и только что свернул с Торндейла на Фишер. Пятно отвлекло меня, и я чуть было не врезался во встречную машину. Я свернул на парковку в Бичвуде и подождал, пока зрение не прояснилось.
После того как я чуть не попал в аварию, я понял, что «сучёк» – не просто досадная помеха, а нечто более серьезное; и обратился за помощью.
Мой врач, доктор Лю – как я опасался, различавший во мне своими острыми восточными глазками гораздо больше, чем мне хотелось бы ему открыть, – нимало не медля послал меня к офтальмологу, чей кабинет находился в том же здании. Окулист тоже была мне знакома – эта высокая словоохотливая женщина покупала в нашем агентстве путевки. Я смотрел в какой-то приборчик, а она с помощью сканнера изучала мой глаз с другой стороны, при этом неустанно болтая о своих планах на будущий отпуск.
Фухх! – прибор выпустил точную дозу воздуха прямо мне в глаз. Я вздрогнул, врач ненадолго замолчала, сосредоточившись на моем глазном яблоке.
– Вроде бы что-то видела, – сказала она, – а теперь не вижу. – И она снова нажала на кнопку.
Фухх!
– Нет. Ничего не вижу, – сказала она и снова сделалась словоохотливой и бодрой. Скорее всего, решила она, источник моих неприятностей – кусочек белка, который плавает в глазу, в крошечном океане, окружающем зрачок. Всего лишь обломок кораблекрушения, плавучее бревно, со временем оно уйдет из поля моего зрения, и я никогда более его не увижу.
