— Ну, ты не фантазируй-то слишком, — заметил Ионыч, поднимаясь. — Лопатой, говоришь, башку тебе снести, чтоб не вонял тут?
— Давай, Ионыч. — Сокольничий зажмурился. — Сноси. Если решишь так, то сноси, я слова против не скажу.
— Оно-то для хозяйства полезно и выгодно: ты ж на моем иждивении до начала осени пробудешь, если сам раньше не сдохнешь, конечно. — Ионыч схватился за подбородок и выпятил нижнюю губу, сосредотачиваясь на ускользающей мысли. — Но ты мой друг все-таки, закадычный к тому же, как же я тебя так просто — и лопатой? А, Федька?
— Я отработаю, Ионыч, — не открывая глаз, прошептал сокольничий. — Видит бог, отработаю тебе следующей осенью и зимой всё, что за весну и лето наем. Еще и в прибытке останешься.
— Что ж, понадеемся на твою честность и благоразумие, — с недоверием произнес Ионыч. Наклонился, схватил с подоконника горсть снега, размазал Феде по лицу и заржал:
— Ох, ну и потешная у тебя физиономия, Федор!
— Спасибо за снег, Ионыч! Спасибо!
— Это я не ради тебя сделал, — буркнул Ионыч. — Развлекаюсь я так, понял?
Сокольничий угодливо захихикал. Кашлянул, просипел:
— Пронесшейся грозою полон воздух…
— А с поэзией завязывай, — посоветовал Ионыч. — А то поколочу до смерти и не посмотрю, что ты и так уже труп.
— Прости, Ионыч. — Сокольничий закашлялся. — Вырвалось.
Ионыч навестил тарелочку. Плюнул на блестящую поверхность, протер ветошью. Ласково горела зеленая лампочка: Ионыч тер ее дольше всего, чтоб горела поярче. Уселся на стул рядом с тарелкой, задумчиво посмотрел в приоткрытое окно. Пахло душистыми травами, собрицей да сумятицей, тянуло свежестью.
— Хороша природа, — сказал Ионыч. — А погода-то какая! Может, на свежий воздух тебя вынести, тарелочка?
Лампочка на тарелке мигнула.
Ионыч подошел к окну, широко распахнул его, полной грудью вдохнул прохладный пряный воздух.
— Красота какая! — Ионыч истово перекрестился. — Люблю я Россию-матушку, поля ее бескрайние снежные, леса синие да красные колючие, грибочки резвые вкусные, даже мертвецов твоих люблю, родина моя! — Ионыч повернул голову, подмигнул тарелке. — Вот она, родина наша! — Он задумался. — А ты ведь не зря именно тут упала, верно? Только Россия широкой своей душой могла принять чужеродный разумный организм, заточенный в металлический плен! Только мне, простому русскому мужику довериться ты могла!
Из тарелки не доносилось ни звука.
— Хоть бы пискнула для разнообразия, — зло бросил Ионыч и резко захлопнул окно — аж стекло задребезжало. — Чего я о тебе забочусь-то, о бездушном куске металла? Мало мне мертвожопого и лоботряски на шее? — Ионыч ударил кулаком по столу рядом с тарелкой. Отдышался, опасливо посмотрел на аппарат. — Ты это, не обижайся. Тебя обидеть не собирался, зачем мне? — Ионыч смущенно засмеялся. — Ты ведь, родная, от всяческих бед меня защищаешь, удачу приносишь, да? — Ионыч грохнул кулаком по столу. — Отвечай быстро! — Замер, хихикнул: — Шуткую я! Шуткую! Не обращай внимания…
— Дядя Ионыч…
Ионыч повернул голову. В дверном проеме нарисовалась Катя в красном платочке, с лукошком полным грибов.
— Вот, — Катя протянула лукошко Ионычу. — Глядите, сколько насобирала, дядя Ионыч!
Ионыч утер пот со лба, подошел к девочке, взял лукошко и взвесил в руке.
— А чего долго так? — спросил.
— В подлеске все грибочки подерганы уже, пришлось в чащобу углубляться.
— Смотри у меня, — неопределенно бросил Ионыч и пихнул лукошко Кате в руки.
— Мне их пожарить? — спросила Катя. — Или бульончику сварить?
— А грибочки в подлеске не подерганы, — сказал вдруг Ионыч. — Тут другое. Кто-то спугнул их, вот и ушли они в самую глубь леса. Катька, как думаешь?
Девушка вздрогнула, прижала лукошко к груди:
— Н-не знаю, дяденька.
— Зверь появился в нашем лесу, — заявил Ионыч. — Я давно подозревал. Какие-то странные голоса да звуки из подлеска в последнее время доносятся. Что бы это могло быть? Зверь, другого объяснения не вижу!
— Да откуда зверю взяться, дядя Ионыч? Сроду в лесу никаких опасных зверей не было…
— Взрослым-то не перечь, вертихвостка! — рявкнул Ионыч, замахиваясь. Катя зажмурилась. Ионыч поскреб макушку заскорузлыми пальцами и продолжил спокойнее: — Не было, а вот появился. Надо будет в подлеске капканы расставить: авось, попадется. Завтра бы и заняться, да мне на целый день в Лермонтовку надо, по хозяйственным делам. Придется тебе, Катька, с капканами управляться.
— Дядя Ионыч, я не умею!
— «Не умею-не умею, дура я, тупая дура», — поддразнил Ионыч. — Научим! И не стой тут, глаза не мусоль. Займись жаркой грибов: хватит тунеядничать.
Катя развернулась и побежала. Ионыч с подозрением посмотрел ей вслед.
Пробормотал:
— Знает что-то вертихвостка. Знает, но скрывает. Но ничего-ничего: правда, она рано или поздно наружу полезет; как гной из чиряка полезет правда эта…
Рыбнев понял, что настала пора просыпаться, и проснулся.
Как понял? Черт его знает.
Бездна подсказала.
Тело после стольких месяцев обездвиженности было как чужое, и Рыбнев сразу взялся за тренировки; увещевавших его не перенапрягаться доктора и сестричку вообще не слушал. На седьмой день к Рыбневу явился приятный молодой человек в гражданской форме, с красной папочкой под мышкой. От молодого человека пахло дорогим одеколоном и крепким хранцузским табаком. Рыбнев сразу понял, что к чему. Поздоровались вежливо, но сухо. Молодой человек представился:
— Первоцвет Любимович. — Уселся на стул рядом с кроватью Рыбнева. Выпрямился, строго выдерживая осанку. Рыбнев развалился на кровати, изображая нахального больного, и сказал:
— Рыбнев.
— Я знаю, — кротко ответил Первоцвет и открыл папочку. — Два года в летаргической некрокоме, говорите?
— Вам виднее, — заметил Рыбнев. — Доктор уверяет, что даже немногим дольше.
— А выглядите вполне здоровым.
— Вы говорите таким тоном, будто это плохо.
— Это подозрительно.
— Вы считаете, что кому я имитировал? — Рыбнев усмехнулся.
— Слово «кома» напоминает мне о дешевых мексиканских серьялах, которые так любила смотреть моя покойная мамочка, — заявил Первоцвет Любимович.
— В тех мексиканских серьялах героев калечила гигантская некромасса?
— Только в некоторых из них. — Первоцвет Любимович улыбнулся. — Обычно некромасса принимала вид смазливого смуглого мужичка с жидкими усишками.
Рыбнев засмеялся.
Первоцвет Любимович пожевал губами:
— Позвольте задать вам несколько незначительных вопросов. Надо кое-что уточнить.
— Вы из ФСД? — спросил Рыбнев.
— Да. — Первоцвет Любимович кивнул. — Удостоверение показать?
— Нет, спасибо. Можно я вам для начала один вопрос задам, Первоцвет Любимович? Насчет Рикошета Палыча…
— Он погиб во время резни в Пушкино, — сказал Первоцвет. — Невосполнимая потеря для нашей службы.
Рыбнев вздохнул.
Первоцвет Любимович провел пальцем внутри папки:
— Позавчера к вам приходил мой коллега Машкин. Вы ему сказали, что ничего не помните из того, что произошло в Пушкино в тот роковой день.
— Тот роковой день, к сожалению, совершенно истерся из моей памяти, — сказал Рыбнев. Потянулся к тумбочке, взял пачку сигарет и раскуроченную в виде пепельницы алюминиевую банку.
— Тут разве можно курить? — с удивлением спросил Первоцвет.
— Нельзя, наверно, — сказал Рыбнев, закуривая. — Но я лежу в палате один — кому я помешаю?
— Хе-хе, — вежливо засмеялся Первоцвет и спросил, отмахиваясь от табачного дыма: — Вы ничего не вспомнили?
Рыбнев помотал головой:
— Нет, и, признаться, не очень хочу вспоминать. Мне стало известно, что в тот день погибла моя невеста. И Рикошет Палыч, как оказывается, тоже. Простите, Первоцвет, я не хочу ничего вспоминать.
— Вы же боевой офицер, — сказал Первоцвет Любимович, старательно водя пальцем в папке. — Неужели сами не хотите дознаться? Вы — уникальный человек, один из немногих выживших, — израненный, почти мертвый выбрались из города и пешком дошли до станции на берегу Махорки, где вас и подобрали. Без малого подвиг! К тому же, как говорят, шли вы с закрытыми глазами, словно лунатик!
— Шел, шел, а потом на два с лишним года провалился в некрокому, — заметил Рыбнев. — Словно финтифлюшка какая-то; не имею я права после этого боевым офицером называться. Один мне теперь позорный путь: на гражданку.
Первоцвет Любимович катнул ботинком пудовую гантелю, выглядывавшую из-под кровати.
— Однако физическими упражнениями вы занимаетесь. — Первоцвет вздохнул. — Простите, Рыбнев, но мне кажется, что вы вовсе не растеряли боевой дух, а хотите, чтоб мы так думали. — Первоцвет Любимович наклонился к Рыбневу. — И мы знаем, что вы не потеряли память: вы просто что-то скрываете о том роковом дне. Послушайте, Рыбнев, — не дожидаясь возражений, сказал Первоцвет, — эта не живая и не мертвая сущность, некромасса, до сих пор обитает в Пушкино, и мы не можем ее уничтожить; только вы сможете пролить свет на…
