– А почему тебя зовут Близнец?
– При чем тут это, нах?
– Интересно...
– Ты, тля, лучше попробуй, сожми!.. Ну сожми, сожми, не бойся, у тебя не лопнут, а если даже и лопнут, то какая тебе, нах, разница? Все равно ни буя уже не видишь! Да говорю тебе, это долго надо делать, чтобы, тля, больно... Держи, держи... Ну... Со всей силы! Держишь? А теперь отпускай! Ну, видишь чего?..
– Нет.
– Еще раз давай, это тебе не Рио-де-Жанейро, тля, тут с силой надо... Ну!?
– Нет, ничего нет.
– Буево, ну-ка, а я... Может... это того, тля, уходит!.. Нет, никуда это не уходит, оно здесь... А чего это у тебя глаза все время закрыты, может, ты поэтому ни буя и не видишь, что у тебя глаза закрыты. Ты, это, веки-то подними. Поднимите ему веки. Ну-ка, ну-ка, давай-ка я... У тебя, может, этих, зрачков, нах, нет! Чем ты круги-то увидишь, может, это, тля, ножичком попробовать, вырезать окошки-то... Да ладно, тля, ты не это... Я шучу. У меня и ножа никакого нет...
Слепой лег на нары.
– Слушай, ты...
– Чего?
– А ты как понимаешь, что вставать пора, что утро, ты же глаз-то открыть не можешь, а может, ты того...
– Чего того?
– ...И не живешь?
– ...
– У тя все эта, вечная ночь...
– ...
– ...Книжечки эти ваши мудацкие...
– Что?
– Книжечки эти ваши, говорю...
– Оставь, не трогай мои книги...
– Это ты их все время трогаешь, а мне что, я и посмотреть могу... Вот, тля, повезло, ни в картишки... ничего... А может, сыграем, ты будешь делать вид, что видишь, а я буду тебя обыгрывать нах! Может, на лаве?.. Струсил, тля, так и скажи, а то сидит тут, как, понимаешь... Чего сидишь, ты, истукан! Сидит, тля... На лаве, слышь, ты, идиот... БУДЕШЬ ИГРАТЬ ИЛИ НЕТ, КОЗЁЛ, СОВСЕМ НЮХ ПОТЕРЯЛ... ТЫ-Ы, МУ-ДИ-ЛО!!! БУ-ДЕ... У-У-У-У-У-УХ-Ы-Ы-Ы-Ы... Ы-Ы-Ы-И-И-И-И... Че сразу бить-то... И-И-И-И-И... Пошутить уж нельзя... У меня теперь совсем зубов нет... Как я есть-то буду... И-И-ИИИ... Правда, тля, мужики мне говорили, а я, мудак, не верил. Все, все, молчу, я не то хотел... Я это... Тля, говорили мне мужики, ты, Близнец, поосторожнее с ним... А я не верил... А теперь голова совсем не того... А как же ей-то, если тут все будут бить по ней, как будто это вам... Ы-Ы-Ы-ы-ы-ы... Ну ты... Ты это... Сильный ты... Ты это... Я сразу понял, как тебя увидел, сразу думаю – это... Вот так, не веришь... А я так думал... У меня и отец такой был, сам вроде так, ниче себе такого, а кулаком как въебарит, так на колени, нах... Я сразу про тебя... Да... И мужики говорили, смотри, Близнец... Только я это... Не верил...
– Помолчи, а...
– Все... Я это сразу...
Луч переломился в стекле и уперся в решетку.
– Слышь... это, как его... Я сразу... Слышь, понял, что ты, это... Не простой... Пассажир... Ты как скажешь, так ивсе...
– Молчи...
– Молчу.
– А почему тебя Близнецом зовут?
– Ну, нах.
– Не скажешь?
– Нах надо!
– Ну и не говори... И ладно, спать давай...
– У меня был брат-близнец. Он во время родов, тля, умер. Врачи объяснили мамаше, что он был почти вдвое меньше меня и что-то там такое, что все питание через меня к нему шло. Он от голода умер, когда в очереди на свет за мной стоял. Его, тля, похоронили в красивой деревянной коробке из-под сигар. Лакированной, с какой-то там золотой буйней на крышке. Папаша говорил, что ему было бы не тесно и в пачке «Герцеговины». Так я и остался, тля, – Близнец.
– А где родители, живы?
– Да буй его знает, я ушел от них давно, наверное, как пятнадцать мне стало... Да надоели... Цеплялись, цеплялись... Мать на всяких там праздниках как напьется, смотрит на меня не моргая, руки на грудь положит и говорит: «Ну, расскажи нам всем, как ты брата своего съел!»
Солнечный зайчик пополз по стене камеры – по рябой крашеной поверхности, где в облупленных дырах были видны цвета предыдущих покрасок. По нарам. По одеялу с прожженным углом. По руке слепого – и тот почувствовал тепло, слаборазличимое, зыбкое. Свет заскользил дальше, по цементному полу и железом оббитой двери. Попал в стекло глазка и в глаз конвоиру Сафиуллину, который этот глаз тут же закрыл, отвернулся и пошел в дежурку, где его ждал напарник Уколов.
На столе, покрытом изрезанной клеенкой, стояла банка из-под баклажановой икры, в которой кипела вода, и от кипятильника к поверхности рвались многочисленные пузыри – поднимались и выбрасывались наружу.
Уколов осторожно выдернул вилку из розетки, вынул двумя пальцами из банки кипятильник и бросил его на стол – запахло горелым.
– Япть... – сказал Уколов.
– Епть, – сказал входящий Сафиуллин. – Все бодаются...
– Кто? – Уколов попытался приподнять банку, тут же обжегся и начал трясти рукой. – Япть!
– Да этот... Со слепым...
– Хоть бы уже убились, япть – все равно всю жизнь сидеть...
– Да, епть, преспективка... – Сафиуллин заржал и тоже попытался приподнять банку. – Епть... – обжегся тоже, стал дуть на быстро краснеющие пальцы...
Уколов достал из обшарпанной тумбочки мятую пачку с чаем, разорвал упаковку и высыпал в банку полпачки заварки. Горка сухого чая какое-то время лежала на поверхности воды, отпуская намокшие чаинки по одной на дно. Клубы цвета красной охры медленно поплыли в прозрачном кипятке.
Подтянул пальцем пакет с пряниками и попытался оторвать один от склеенной массы... В конце концов выломал несколько в картонную коробку из-под сахара.
– А че слепой сидит-то?
– Жену замочил и это... хахаля ейного...
– Где ты пряники такие купил?
– У нас, где еще?
– Они же того...
– Ну да...
– А че брал-то...
– А че, епть! Попросил я у Гульки-воровки пряников – а она это... Говорит... Они, говорит, это... Пряники, мол, не очень и глаза прячет...
– Ну и?
– А я говорю, ну тогда вафли... что ли?! А Гулька-воровка посмотрела на меня так мутно... Помолчала, глаза подняла и говорит: лучше пряники...
– А сын у слепого – в детдоме теперь... Тут, через дорогу...
– Слепой?
– Почему, епть, слепой?!
– Ну, я думал...
– Что слепые только слепых родят! – Сафиуллин опять заржал, открывая кривые нижние зубы.
– Откуда они их только берут...
– Кого?
– Пряники эти гребаные...
Луч солнца выполз из дежурки сквозь окошко под потолком, прошел по затоптанному двору и через магазинную подсобку, где Гулька-воровка ставила ведро с водой к мешкам сахарного песка. Расплескала. «Заубись...» Поставила колыхающуюся жидкость. Встряхнула мокрую руку.
Сахар от этого должен был потяжелеть, впитать в себя всю эту испаряющуюся воду, и тогда в остатке останется сахару домой... На варенье. А то вон мать давно просит... Уж полгода не встает...
Гулька лишь на секунду зажмурилась от этого луча, как он уже побежал дальше, через корпуса, через всю тюремную территорию, заборы, ворота, чуть подсохший асфальт загруженной грузовиками дороги и, наконец, попал в большую комнату, где стояли двадцать кроватей, разделенных тумбочками. На всех на них спали дети – кто разметавшись, откинув одеяло, а кто закутавшись почти с головой.
И только в самом конце этой угрюмой комнаты с голыми стенами в разводах не спал мальчик. Он был совсем лысый – значит, попал сюда недавно... Смотрел в потолок и шевелил губами, будто что-то считал.
Солнечный луч чиркнул по подушке, по лицу, мальчик повернулся – и из ярко-голубых глаз его покатились слезы...
Папе...
– А че тащилась-та? – Матушка Верея поправила корявым пальцем платок.
– Я же думала, тут люди...
– А тута кто? Не люди, что ли?
– Ну, я думала, больше будет... И поговорить можно... Думала, слушать меня будут...
– А че тут слушать-та...
– Ну... – Девушка замялась. Глаза ее смотрели мимо старухи. На скулах проявились красные пятна. – Пожалеют.
– Бог пожалеет, коли молица станешь...
Девушка повертела головой, как будто принюхивалась, и опять отвернулась.
– Кто он, говоришь? Хутболист?
– Футболист...
– Ну... Вот. – Старуха посмотрела на девушку, на ее зрачки, которые не двигались, как бы та ни крутила головой, и мелко перекрестилась. Вложила ей в руки потрепанную книжку. – Вот... Читать тебе будут перед сном.
– А что это?
– «Молитвослов»... Вот написано... – Старуха прищурилась и прочитала: – Типография Косьмы Индикоплова... Повторить-то сумеешь?
– Сумею.
– Да с пониманием...
– Сумею.
– Что вчера перед кельей-то с утра возилась?
– Цветы посадила.
– Что?
– Агапия мне колокольчики из леса принесла...
– Не нужна тут радость мирской жизни, лучше б помолилась, глупая... Люди ей нужны...
Девушка опять раскраснелась и завертела головой.
– Люди-то только что снаружи зализать могут, а внутри дыра – так это самой надоть.
– Я сама не умею.
– Так Бог поможет... Такой грех...
Девушка выдохнула через нос.
– Ладно. – Старуха оперлась о стол и поднялась. – Значит, пойти мне надоть... В Глухов Ключ, значит...
– За Угру?
– За Угру...
– Так ведь говорили – далеко.
– Никак не далеко... Вот после молитв и пойду.
– Так как же, говорили, там трудно...
– А ты работай. Не сиди.
Девушка растерянно поднялась.
