Ознакомительная версия.
— Боятся! — фыркнул Алексей. — А вы-то на что?
— А мы-то — на то, — пояснил дознаватель голосом, дающим понять, что Алексей забрался в священную область оперативных тайн.
Алексей не верил своим ушам.
— Ну вы даете, — только и вымолвил он.
— А почему же на родине не работалось? — вдруг спросил дознаватель с улыбкой, нехорошей своей вкрадчивостью.
— Это мы сейчас будем выяснять, кто родину больше любит? — усмехнулся Алексей.
— Ну, зачем же? — опять тонко улыбнулся дознаватель. — Это мы и так знаем. У нас сейчас политика такая: у папы гражданина Умарова, и у твоего папы, и у папы Ванниковой — одна родина на всех.
— Слушай, друг, если уж мы на «ты», что я расскажу тебе про своего папу, — резким голосом перебил его Алексей. — Мой папа самых честных правил, как тот дядя, слышал, наверное, в школе проходили? Он очень любил свою родину, хотя работал простым инженером. По холодильным установкам. Однажды он приехал на дачу, выпил с горя водки и у него не выдержало сердце. Папе-то было уже пох, а мне в два с половиной года весьма чувствительно. А знаешь, почему с ним такое случилось? Потому что всей Россией сверху донизу правят такие, как ты. А подробностей тебе знать не надо. Тебя тогда еще и на свете не было.
Дознаватель отпрянул к спинке своего кресла, словно на него внезапно плеснули какой-то жидкостью. Он не ожидал столько неожиданной злобы, причем злобы действенной, чья воля, он чувствовал это, в эту минуту была сильнее не только его собственной, но и даже той силы, которую он по долгу службы мог призвать на противоборство за нанесенное ему оскорбление. Он несколько повернулся в кресле и даже скосил глаза на портрет президента, то ли испрашивая инструкции, то ли просто призывая в свидетели своей полной неспособности поступить решительно в этом внезапном нештатном всплеске, в общем-то, чисто деловой беседы, который сам отчасти и спровоцировал. Может быть, только в этот миг до него дошло, что он и впрямь почти в два раза младше Фроянова и совершенно ничего о нем не знает, кроме того, что тот сам написал по сути дела на выданных ему листах. Да он и плохо понял, что, собственно, хотел сказать ему Алексей, почувствовал только неприязнь, исходящую от него.
— В непростое время живем, — согласился он. — А разжигать межнациональную рознь все равно не надо.
— А я разжигал? — усмехнулся Алексей.
— Да вот, — дознаватель изобразил на своем лице самое неподдельное сожаление и извлек из ящика стола лист бумаги, исписанный неуклюжим крупным почерком, — свидетели показали, что вы называли граждан Умарова, Исмаилова и Гайсанова кавказскими зверями.
— Кавказскими?
— Да.
— Зверями?
На этот раз дознаватель рта не разомкнул и только согласно покивал.
— А еще, как бы это сказать поприличней, — добавил он, — в нецензурных выражениях предлагали им покинуть Москву. Тоже показания имеются.
— Красиво работаете, — сказал Алексей. — А еще кто это показал, кроме самих, так сказать, зверей?
— Статья такая есть в уголовном кодексе, двести восемьдесят вторая, часть первая, разжигание межнациональной розни, — вместо ответа сказал дознаватель. — Не слыхали?
— Да нет, не приходилось.
— Напишем-ка мы отказной материал, — задушевным голосом предложил дознаватель. — Чего тут мудрить?
Они посидели в молчании.
— Так я вас так понял, — сказал дознаватель, аккуратно постучав двумя сложенными листами объяснительной о столешницу, — что будем писать отказной материал?
Алексей хотел было заупрямиться, но мысль о Кире, о Кашгаре остудила его возмущение.
— Правильно поняли, — подтвердил он. — Будем писать отказной материал, потому что есть на свете одна девушка… одна молодая женщина. Женщины, знаете, смягчают наши души. Суровых бойцов. Так что благодарности от гражданина Умарова ей, этой незнакомке — не стану имя называть, — пояснил Алексей, — не требуется. Потому что у меня сложилось впечатление, что гражданин Умаров не силен в этикете.
И все-таки надо признать, что доктор биологии Алексей Фроянов и дознаватель УВД «Ломоносовский» Артем Калайдо расстались довольно миролюбиво.
* * *
Мечта побывать в Кашгаре появилась у Алексея очень давно, еще в детстве, когда она прочел Марко Поло. Точнее сказать, предметом его грез был необязательно Кашгар — смутное томление по какому-то собирательному восточному городу не давало ему покоя. Иногда ему даже казалось, что это далекий, поколениями разбавленный зов ген напоминал о себе и тревожил его воображение. Когда нужно каким-то одним словом родить в воображении образ Востока, то называют обычно или Дамаск, родину Гаруна ар-Рашида, или Багдад, или, на худой конец, благородную Бухару, совершенно упуская из виду великолепный Кашгар. Это и неудивительно, ведь Кашгария — эта прихожая Тибета — была охвачена европейским географическим знанием уже тогда, когда виртуальный поезд братьев Люмьер уже прибывал на станцию назначения. Великие географические открытия закончились именно здесь, и если бы в Гражданской войне победили белые, русские бойскауты играли бы в Корнилова, Маннер-гейма и, конечно, в Рериха, ибо Рерих непременно проявил бы себя при любой власти.
Алексей хорошо запомнил тот заголовок из газеты в ночном кафе, где они были с Кирой после поминок Толи Сверстникова, но и мудрено было об этом забыть: телевизионные и радиорепортажи о пропавших рафтерах превратились в целую эпопею. Их искали китайские военные, местные альпинисты и горознатцы, и в результате в Синьцзян вылетели даже два самолета МЧС. «Бродить по узким улочкам, — то и дело вспоминал он слова Киры, — увидеть Ходжу Насреддина». И даже не вспоминал, а просто носил их с собой в сознании, как в кармане, и они, эти слова, были столь причудливой формы, что карман оттопыривали и этим неудобством как бы не давали о себе забыть.
Приготовления к путешествию носили стремительный характер. В Интернете были найдены четыре листа армейских пятикилометровок, и Антон распечатал их на своей студии. Вечерами Алексей погружался в их таинственные дебри, считывая умопомрачительные названия. Ему мерещились высеченные в скалах города, гигантские джинны и охраняемые ими сокровища — яхонты и лалы, насыпанные в чаши из яшмы. Все эти названия — Яркенд, Хотан, Янги-Гиссар — ласкали слух, как пение райских гурий. Он засыпал с мыслью о Кашгаре, с нею и открывал глаза. Во время изучения карт план у него составился следующий: они доберутся до Кашгара, откуда совершат небольшой горный поход. От озера Кара-Коль они уйдут на север, пройдут перевалом Янбулак между Конгуром и Музтаг-атой — величайшими семитысячниками Памира — и спустятся в район небольшого городка Таш-курган, откуда вернутся в Кашгар уже на автомобиле. Сознание того, что столь необычное путешествие разделит с ним Кира, внушало ему предчувствие какого-то подлинного счастья, которое он боялся спугнуть неосторожным движением мысли. Ведь Москва оставалась Москвой, даже когда оба они находились в ней; кроме них тут были и Митя, и Юля, и множество самых разных знакомых и незнакомых, нужных и совсем ненужных людей. Там же они должны были остаться по-настоящему наедине в той полной неизвестности, которая их ожидала и которую ожидали они.
Рана у него на ноге еще далеко не зажила, но он совсем не брал ее в расчет. Он был как в лихорадке, и это глушило и боль, и здравый смысл. Кира никогда не была ни в каких горах, она не была так уж абсолютно уверена в своих силах, хотя и занималась фитнесом, до и вообще была спортивна, но то, что происходило с ней в последнее время, подсказывало, что надо не бояться пробовать жизнь. Она пребывала в таком же лихорадочном состоянии, и ей было совершенно уже неважно, куда ехать, куда лететь, важно было с кем и когда.
Им обоим вдруг показалось, что они взнуздали время, и оно, караковое, лоснящееся, гнедое, не мчится теперь вперед, и они просто ведут его в поводу.
Мите Кира сказала, что с Аней Кедис едет в Вену. Аню Кедис Митя не любил и лишний раз говорить бы с ней не стал. Впрочем, подробностями Митя и не интересовался. Чтобы не будировать Митю, оба рюкзака Алексей собирал у себя, и Татьяна Владимировна много расспрашивала про Киру и старалась говорить о ней только хорошее, только получалось это как-то неуклюже и невпопад.
* * *
Они улетали из Москвы в ночь Могущества и Предопределения, в которую, согласно мусульманскому преданию, пророк Джабраил спустил с небес Мухаммеду представление о правой вере. В Урумчи надо было сделать пересадку на другой самолет, который летел уже прямо в Кашгар. Бессонная ночь, бесконечный кофе, пряная обстановка незнакомой страны, отблеск чувств, источник которых остался дома, ввели их в странное состояние измененной реальности.
Над Памиром занималась заря такого густого и в то же время чистого цвета, какого Алексею не приходилось еще видеть никогда и нигде. Голова Киры лежала у него на плече, глаза у него слипались, и он то и дело на несколько минут проваливался в сон, а потом опять смотрел в иллюминатор, за которым солнце обретало мощь, невиданную в полночных странах.
Ознакомительная версия.
