Ознакомительная версия.
Дольше всего наша группа насчитывала 11 человек. Совсем недолго нас было 12. Теперь нас осталось всего 10, и я боялась, что начался период тяжелых расставаний, во время которого мы будем уходить один за другим, что вскоре останемся только мы с родителями, а потом не станет и нас.
В результате всех этих событий я погрузилась в отчаяние… Тогда я еще не знала, что такое состояние называется депрессией, но это, конечно, была именно она. Мои родители тоже не понимали, как объяснить мое поведение. Они видели, что я замкнулась, стала угрюмой, молчаливой и печальной. Все это было так непохоже на мою прежнюю жизнерадостность, что они не на шутку встревожились. Я стала совершенно другой девочкой.
Не могу точно сказать, чем были вызваны такие радикальные перемены. Может, это были долгие часы, которые приходилось проводить в тесных тайниках в гетто. Или это был груз всего, что мне, лишенной нормального детства, пришлось пережить под землей. Или следствие смертей членов нашей подземной семьи… Или то была постепенная эрозия надежды. А может, все вместе и сразу.
Я умела относиться к обстоятельствам философски, но в собственном поведении и настроении я не разбиралась. Я не понимала сама себя. Когда взрослые спрашивали, что меня беспокоит, я просто пожимала плечами. Иногда меня не хватало даже на это. Я не могла выразить словами все, что чувствовала. Да я и не пыталась. Это продолжалось больше недели. Я почти ничего не ела. Позднее мама сказала мне, что я напоминала тогда ту девчонку, которая отказывалась принимать еду от нелюбимой няни, но для меня теперь все было не так. Я не управляла своими чувствами и вовсе не пыталась показывать характер. Я просто не хотела есть. Я не участвовала в ежевечерних беседах, и это тоже не было капризом: мне просто было нечего сказать.
Папа написал о моей депрессии, что в моих глазах и в моей душе погасла искорка жизни, что они с мамой думали, что потеряли меня. После долгой жизни в темноте, в постоянном страхе и неопределенности из меня и правда ушла жизнь. Я еще дышала, но не более того.
Иногда я прислушивалась к веселым крикам играющих на площади детей. Все мои мысли были там, наверху. Чаще всего эти звуки доносились до нас по воскресеньям, до и после службы в церкви. Сколько же было счастья и радости в этих голосах! Как же я хотела снова оказаться среди этих детей, играть с ними, смеяться с ними, петь песенки, дышать свежим воздухом, чувствовать запах цветов. На цветах я просто помешалась. Если мне удавалось выдавить из себя хоть пару слов, я говорила о цветах. Я хотела говорить только о цветах, я хотела говорить только о том, как мне хочется подержать в руках свежий букет.
Вывести меня из этой меланхолии удалось Сохе. Я много дней не прикасалась к бутерброду, которым, как обычно, делился со мной Соха. Я перестала улыбаться, когда Соха с Вроблевским появлялись у нас. Я перестала читать Сохе и в промежутках между его визитами тоже не садилась за книги. Я не хотела ничего делать, а то, что приходилось, делала с большой неохотой. Тем не менее, несмотря на эти очевидные изменения в моем поведении, Соха не предпринимал попыток повлиять на меня. Вероятно, он считал себя не в праве вмешиваться. Да, после всего, что он для нас сделал, он стал мне практически вторым отцом, но все-таки я была дочерью другого человека.
Мама впала в отчаянье. Она боялась, что ее любимая Крыся к ней больше не вернется, и поэтому в какой-то момент решила поделиться своими опасениями с Сохой. И тогда Соха сделал удивительную вещь. Он отвел меня в уголок нашего бункера, взял за руку и сказал:
– Крыся, тебе надо кушать.
– Мне не хочется, – ответила я.
– А еще тебе нужно разговаривать, – сказал он. – Родители за тебя беспокоятся. Вся твоя большая подземная семья за тебя переживает.
– Но мне им нечего сказать.
– А вот мы и посмотрим.
Соха отвел меня за руку к узкой трубе, служившей выходом из бункера, и жестом приказал забраться в нее. Мы прожили во Дворце уже почти год, и я еще ни разу из него не выходила. Мужчины каждый день покидали наше убежище и возвращались в него, словно ходили на работу. Иногда выходила Клара. Несколько раз уходила мама. Но я до сих пор ни разу не выбиралась отсюда, и вот Соха предлагал мне забраться в трубу и отправиться куда-то… Мои родители молчали.
– Давай-ка я тебе кое-что покажу, – сказал Соха.
И я пошла с ним. Мы проползли несколько километров и наконец оказались у люка, который привел нас к лесенке. Мы поднялись по ней до решетки канализационного стока, через которую в подземелье просачивался солнечный свет. Впервые за год я увидела солнце. Я подняла голову и подставила лицо под его лучи. Я не могла поверить, что чувствую солнечное тепло, ведь где-то в глубине души я была уверена, что солнце давным-давно закатилось – навсегда!..
Там, наверху, прямо за этой решеткой, играли дети. Их голоса звучали совсем близко, и мне казалось, что я бегаю, играю и смеюсь вместе с ними. На какое-то мгновение мне почудилось, что я могу дотянуться до них рукой. И это было счастье…
– Тебе надо быть сильной, маленькая моя, – сказал Соха. – Пройдет всего несколько дней, и ты окажешься наверху, будешь играть с другими детьми, чувствовать тот же запах цветов, что сейчас чувствуют они.
И тогда я снова стала сама собой. Потому что этого очень захотел Соха.
* * *
Только я выбралась из депрессии, как мы чуть было не погибли. Снова, как в прошлом году, когда утонул дядя Куба, начался сезон дождей. Пришла весна, начал таять снег, и на город обрушились ливни. Вроде дело обычное, но та буря, на нашу беду, оказалась особенно сильной. Раскаты грома были слышны даже в нашем подземелье. И тут в канализацию хлынули потоки талой и дождевой воды. Ливень был настолько обильным, что вода просто не умещалась в коллекторах и каналах.
Пельтев вышел из берегов, и наш Дворец оказался под водной атакой сразу снизу и сверху: воде с Бернардинской и Галицкой площадей была только одна дорога – вниз в канализацию, водам Пельтева – только вверх. Нам угрожала смертельная опасность. Дворец начал наполняться водой. Сначала мы шлепали по воде, поднявшейся до щиколоток, но не успели и запаниковать, как она поднялась по пояс и даже выше. В скором времени вода дошла до подбородка Павла, а потом и моего. Родители подняли нас на руки… Вода все прибывала. Мы уже не сомневались, что утонем…
Взрослые выпрямились во весь рост, а некоторые даже встали на цыпочки. Кроме «входной» трубы, к нам вела еще одна труба. Она находилась высоко на противоположной стене – именно через нее поступал основной объем воды. Стянув с себя рубашку, папа попытался с ее помощью направить поток от высокой трубы к низкой. Остальные мужчины бросились делать то же самое, используя одеяла, лопаты – все, что попадалось под руку. Но как остановить потоп!.. Вода все прибывала – от смерти нас отделяли считаные мгновения.
Мы с Павлом были парализованы ужасом. Кажется, я никогда еще не слышала, чтобы он так громко кричал. Какой смысл был вести себя тихо – рев воды заглушал любые звуки! С другой стороны, мы понимали, что если нас и найдут немцы, то уже мертвыми. Что до меня, то я не столько кричала, сколько издавала короткие вопли, потому что как только я открывала рот, его тут же заливало водой. Я знала, что мы утонем, почти утонули.
Я ухватилась за пальто Берестыцкого. Я вцепилась в него, как в спасательный круг и говорила:
– Молись, Якоб, молись! Jakob, modl sie!
Я повторяла эти слова снова и снова. Мне казалось, что из всех нас он ближе всех к Богу. Ведь он каждый день обращался к Нему с молитвами. И если уж Бог и услышит наши мольбы о спасении, то только через Берестыцкого.
И тут произошло чудо – вода начала спадать. Мы уже вытянулись в нашем бункере до самого потолка. Между водой и потолком оставался небольшой воздушный карман, и как раз в тот момент, когда мы сделали по последнему, как нам думалось, глотку воздуха и обменялись последними в нашей жизни взглядами, вода вдруг начала уходить. Скорее всего, прочистились засорившиеся в первые мгновения наводнения трубы. Я уж не знаю, какие молитвы читал Берестыцкий, но они явно были услышаны, и совсем скоро в бункере остались только мы да кучи грязи и мусора, которые теперь предстояло убрать. Все, что у нас было, унесла вода: кастрюли, сковородки, ложки, консервы – все… Остались только доски, которые снова легли на грязный пол, и… мы.
И это было важнее всего. Мы были живы – только это имело для нас значение. Инструменты и продукты – дело наживное, главное, мы есть!.. За все это время мы ни разу не задумывались, какую опасность могут представлять для нас воды Пельтева. Да, река уже забрала у нас дядю Кубу, но до этого момента мы никогда не чувствовали с ее стороны большой угрозы.
Ознакомительная версия.
