Она цепко схватила, сунула деньги под подушки. Стала стягивать с плеч махровый халат, открывая грушевидные груди, пухлый, обведенный тенью живот.
– Я не стану с тобой ложиться. За эти деньги выйдешь на улицу и три минуты, голая, потанцуешь на крыльце. А я сниму на память.
Она послушно кивнула. Литкин вышел на ослепительный свет. Навел на крыльцо камеру, так, чтобы были видны соседние развалины, пробитые снарядами крыши, огрызки кирпичных стен. Через минуту показалась она, голая, с огненно-рыжими волосами, в белилах, румянах, в красной жирной помаде. Ее бедра, ляжки, тяжелые желтоватые груди были в синяках и укусах. На ногах выступали воспаленные лиловые вены. Стала медленно поворачиваться на крыльце, открывая обвислые ягодицы, сутулую, с желобом спину. Подняла над головой руки, открывая под мышками комки пакли. Стала танцевать тяжелый, медлительный танец, притопывая, двигая бедрами, крутя тяжелым, в складках, животом.
Литкин закончил съемку. Махнул на прощанье. Женщина все стояла, голая, размалеванная, на снежном крыльце, смотрела ему вслед.
Его сегодняшний улов был обилен. Литкин удовлетворенно похлопал по оттопыренным карманам жилета, где покоились отснятые кассеты, и это был жест охотника, охлопывающего увесистый ягдташ. Его первый азарт был утолен. Теперь, когда он отснял несколько отличных сюжетов, он позволял себе останавливаться, отдыхать. Присаживался на какую-нибудь сорванную деревянную балку, щурился на яркий снег, впитывал ультрафиолет, как растение, находившееся долгое время в подвале.
Издалека, сквозь пролом в заборе, привыкая к слепящему ровному свету, увидел молящегося человека. Тот стоял на коленях, прижав лоб к земле, совершая намаз. Замер в молитвенном созерцании, не желая поднимать голову, упав ниц перед Аллахом, признавая его абсолютную и безбрежную власть над собой и над миром. В его позе было безграничное смирение.
Литкин решил его снять. Настроил камеру. Стал медленно подкрадываться, пересекая пустое пространство, хоронясь за покосившейся изгородью. Боялся, чтобы человек не услышал скрип снега. Не встал со своего молитвенного коврика. Литкин подкрался к пролому. Снимал издалека согбенную спину, черно-красный, цветущий квадрат коврика среди бело-синего снега, подошвы ботинок, к которым прилип снег, круглую шерстяную шапочку, похожую на тюбетейку.
Рискуя спугнуть человека, встретить его враждебный взгляд, он все-таки решил приблизиться. Проник в прогал, на четвереньках, хоронясь за безлистыми виноградными лозами, оказался во дворе. Снимал молящегося, его худую выгнутую спину, пятерни, упиравшиеся в узоры ковра, торчащие из-под шапочки волосы и большие, как у пугливого травоядного животного, уши. В камеру попадали виноградные лозы, взбегавшие вверх по шестам, создававшие резное плетение, сквозь которое синело небо. Под виноградным навесом стоял длинный стол с голубоватым сугробом, из которого виднелось горлышко полузасыпанного сосуда. Деревянные лавки были в снегу, и там, где собиралась на трапезы большая семья, лилось вино, капал с сочных кусков баранины расплавленный сладкий жир, теперь было пусто, лежало сине-желтое холодное солнце и одинокий хозяин, недвижный, как камень, предавался созерцанию вечности. «Намаз» – так называлась сцена.
Литкин приблизился, нарочито громко хрустя снегом, сипло дыша и покашливая. Но человек, застывший на коврике, был мертв. Быть может, он просил Аллаха о смерти, и Бог услышал его молитву, послал ему кончину. Теперь его душа на молитвенном коврике, как на ковре-самолете, летела в синем небе.
Литкин испытал мучительное наслаждение, какое бывает у игрока, срывающего внезапный кон. Он был игрок, удачливый и азартный. Играл со смертью, своей и чужой. С опасными, витавшими вокруг него таинственными и злыми энергиями. Эти энергии пропитывали его, пронизывали незримой радиацией зрачки, сердце, ловкие чуткие пальцы, горячий, жадно думающий мозг. Смертоносные для других, они сообщали ему силу и вдохновение. Вместе с ним создавали фильм, в котором он славил беспощадный, прилетевший из Космоса Дух, разрушавший земной уклад, превращавший процесс разрушения в невиданную, ужасающую красоту.
Любовницы, друзья, слава, возможность, не считая деньги, в одночасье погрузиться в самолет и оказаться в Ницце, на Лазурном берегу, перед белоснежной аркадой отеля, позволяя смуглому портье нести к лифту его кожаный чемодан, и после упасть с разбега в огромную пышную постель, вдыхать благоухающую прохладу просторного номера, а потом плавать в струящемся лазурном бассейне среди бронзовых розовогубых женщин, чудесно пьянеть за стойкой вечернего бара, потягивая виски из толстого стакана, отталкивая языком жалящие хрусталики льда. Все это было желанно и доступно, поджидало его после кромешных недель, проведенных в уничтоженном городе. Но было несравнимо с возможностью жить в России, в ее угрюмой, черно-багровой реальности, из которой поминутно излетали образы изуродованной истории, а он, репортер и художник, их жадно подстерегал и фиксировал. Он был супермен, пренебрегавший обыденной этикой, мешавшей другим снимать убийство и муки. Но его собственная, индивидуальная этика предполагала личную гибель как плату за возможность работать в запретных, за пределами этики, зонах. Он ждал мгновенья, зная, что оно приближается, когда он совершит профессиональный подвиг. Продолжит работу в пекле сгорающего мира, когда его собственные руки и ноги уже покроются волдырями ожогов.
Так думал Литкин, меняя аккумуляторы в камере, укрываясь в поломанном сарае среди рассыпанного огородного инструмента, пыльных бараньих шкур, пучков засохших целебных трав. Услышал легкое похрустывание, какое бывает на зимних болотах, когда по ним пробирается чуткий зверь. Из кустарника, из-за мерзлых яблонь, один за другим вышли автоматчики в грязно-зеленых штормовках, в черных вязаных шапочках, в брезентовых лифчиках с гранатами в кармашках. Литкин бесшумно отпрянул в глубину сарая, узнавая русский спецназ, рыскающий в нейтральной полосе. Встреча с русской разведкой была для него смертельной опасностью. Охранный пропуск Басаева, открывавший дорогу сквозь чеченские посты и дозоры, мог вызвать у федералов неуправляемую моментальную ярость, короткую автоматную вспышку, после которой он, Литкин, станет пищей голодных псов, а драгоценные кассеты будут просматривать офицеры разведки.
Из темноты сарая, в ослепительно белый проем, он наблюдал за разведчиками. С ними был пленный чеченец. Руки скручены ремнем за спиной. Конец ремня в кулаке автоматчика. Рот залеплен скотчем. Под всклокоченными, без шапки, волосами бегали испуганные злые глаза. Он был избит, прихрамывал. Держащий его на ремне автоматчик сердито дергал, причиняя ему боль. Они остановились под прикрытием рухнувшей стены, осторожно просматривая белую блестящую пустоту улицы, на которой не было видно колесных следов. Намеревались ее пересечь.
Литкин слышал их тихие, неразличимые голоса. Чувствовал их готовность метнуться, проскользнуть опасное место. Ему было страшно. Он боялся, что пар его дыхания вылетит из сарая и будет замечен разведчиками. Те топтались. Потом вдруг разом, не сговариваясь, стали расстегивать брезентовые штаны. Мочились все в одну сторону, горячими, блестящими на солнце струями прожигали снег. Литкин, преодолевая страх, нацелил камеру и снимал, как мочится русский спецназ. Рухнувшую кирпичную стену. Блестящие, под разными углами струи. Лица разведчиков, продолжавших зорко следить за окрестностью. Пальцы их рук, лежащие на автоматах. Чеченец закрутил головой, замычал. Державший его на ремне автоматчик расстегнул ему штаны. Опытным жестом санитара помог ему. Терпеливо ждал, пока чеченец облегчится, и потом тем же жестом застегнул его обвисшие на коленях штаны. Спецназ скользнул в пролом стены, пересек пустынную улицу, оставляя на ней тропинку следов, наполнявшихся синей тенью. Разведчик торопил пленного, зло дергал за ремень. Камера следила за ними, пока они не растворились в садах. «Мираж» – так назвалась эта сцена.
Это напоминало театр, когда ему, единственному зрителю, демонстрировался огромный, непомерный спектакль, где вместо декораций рушились и сгорали кварталы, вместо актеров, сменяя друг друга, появлялись атакующие цепи, участвовали в массовках похоронные команды, вереницы беженцев и погорельцев. Этот спектакль, написанный великим драматургом, дарил ему нескончаемые сцены, в каждой из которых было режиссерское открытие. Ему оставалось только снимать. Его фильм был обречен на успех, ибо в соавторах у него был благоволивший ему Дух разрушения.
Он услышал мягкий рокот мотора. Не вышел из сарая, нацелив камеру в сияющий прогал дверей. На дорогу, пересекая толстыми колесами цепочку голубых, оставленных спецназом следов, выскочил джип. Его борта были помяты, бампер свернут, в лобовом стекле лучами расходились пулевые трещины. Джип встал посреди дороги, и если бы в руках у Литкина был гранатомет, а не телекамера, он бы мог расстрелять машину в упор. В машине мгновенно раскрылись все двери. Выпрыгнули чеченцы, занимая круговую оборону. Нацелили автоматы на сады и заборы, все в черном, с зелеными повязками, гибкие, сильные, пружиня мускулами. Другие выволокли из машины труп. Был виден его разорванный бушлат, ржавая кровь на груди, коротко стриженная, золотистая голова с белесыми офицерскими усиками. Чеченцы сволокли мертвеца к обочине, вынесли из машины круглую противопехотную мину, положили на снег и сверху, бережно, как попоной, прикрыли телом убитого. Раскрыли ему руки крестом, раздвинули ноги в больших башмаках, поворачивали набок голову, так что Литкину стали видны его незакрытые голубые глаза и аккуратно подстриженные усики. Это мог быть младший офицер или прапорщик. Чеченцы подбрасывали его на видное место, минировали, чтобы русская разведка, наткнувшись на убитого товарища, стала поднимать его себе на погибель.
