Ваську ждет дядя Андрей, свой человек, а ему сегодня вовсе не до праздника.
Вышел Васька по наезженной колее, на окраину деревни, рысцой пустился в направлении Люберец. Только молоко забулькало внутри.
Как в прошлый раз, Андрей боковыми улицами миновал город, с оглядкой пересек шоссе около белокаменной поликлиники. Знакомой девочки, галчонка с тонкими ногами, во дворе не увидел, только след ее – белые квадратики, начертанные на асфальте.
Андрей стукнул раз и два в деревянную крашеную дверь.
– Входите, открыто, – раздался низкий женский голос.
Прихожая квартиры была завалена мебелью и тряпьем. Керосинки, корыто, велосипед… Пожилая женщина, волосы желтовато-седые на макушке косичками, встала перед Андреем с щеткой на длинной палке, вопросительно ждала.
– Здравствуйте, – сказал он. – Вы бабушка Шурика?
– Допустим, – произнесла женщина, глядя ему в лицо.
– Можно его видеть?
– Шурика нет дома. А вы кто будете? Знакомый?
– Да, мы встречались… однажды, но у меня к нему дело.
– Вот как! Ну, входите в комнату, раз дело.
Женщина отложила щетку и первой пошла по коридору. В комнате было так же сумрачно, северная сторона. Лишь за окном освещенная солнцем стена противоположного дома да зеленая ветка тополя у стекла.
Не сводя глаз с этой качающейся ветки в острых частых листиках, даже на вид липких, с молодой желтизной, Андрей сел на стул.
– Докладывайте, – предложила женщина, садясь напротив. Спокойно и доброжелательно выжидала, рассматривая его.
– Я был вчера, но не застал вас… А тут девочка около дома…
– Мариночка?
– Ее зовут Мариной?
– Ну да, прозрачная, как свечечка… Тяжелое дело.
– Почему тяжелое? – спросил Андрей.
– В больнице она.
– Как? Я вчера с ней разговаривал…
– Да, да, – сказала женщина. – Ее вчера и увезли. Хроническая дистрофия, еще там… Считают, что она не выживет. Так что у вас за дело?
Андрей молчал.
Раздумывал о девочке, о старухе и неведомо еще о чем. Поразительно все менялось в этом военном мире.
Стабильным было одно: страдание взрослых и особенно детей, которые вроде и не чувствовали, что они страдают.
Сейчас и решил Андрей, что невозможно рассказывать женщине свою ужасную историю.
Он повторил то, что уже сказал. Ему необходимо встретиться с Шуриком лично. Дело не столь серьезное, но срочное. Поэтому побеспокоил их в праздник.
– Пришла с работы и занимаюсь уборкой… Вот какой у нас праздник, – усмехнулась женщина. – Простите, я чая не предложила.
Она вдруг спросила:
– Шурик… натворил что-нибудь?
Андрей растерялся от столь прямого вопроса.
– Почему… так решили?
Женщина грустно посмотрела ему в глаза. Разумно объяснила:
– Как почему… Вот вы военный, а какое может быть у вас с ним личное дело? Он с бойцами до сих пор не водился. Да и в приятели по разным причинам не годится. Странно ведь.
– Мало ли странностей в войну, – едва ль не принужденно Андрей улыбнулся, хотя терпение его лопалось. Настырная попалась старуха. – Не водился, а теперь стал водиться, разве плохо?
– Не знаю! Не могу вам однозначно ответить на такой вопрос! – произнесла хозяйка вставая.
Она разволновалась. Прошла по комнате, поправила кружевную накидку на кровати, ладонью разгладила складки.
– Я, молодой человек, старая большевичка, как говорят, еще с подпольным стажем. С товарищем Воровским работала, всякого пережила. Так вот у меня интуиция. Шурик в последнее время ведет себя странно. Незнакомые ребята, подростки, теперь вы… Где-то пропадает, чем-то занимается. Все помимо меня. Теперь положа руку на сердце скажите, права я или не права, что беспокоюсь и хочу разобраться, что происходит в моем доме?
– Правы, – кивнул Андрей, подтверждаясь в своей мысли ничего не открывать. Разволнуется, сляжет с сердцем. Кому от этого польза? – Правы, но ваше беспокойство ко мне никакого отношения не имеет.
Он напрягался, чтобы говорить спокойнее. Глаз у бабки вострый, что и говорить. Истинная подпольщица. Он опять повторил, что вопрос этот личный, объяснить его трудно.
– Ну да, ну да, – кивала женщина, поджав губы и что-то соображая про себя. Она рассматривала свои руки, сложенные на переднике. Задала странный вопрос; – Вы на фронт… его не повезете?
– Как?
– На фронт, на войну то есть, – членораздельно подчеркнула женщина. – Не собираетесь с собой увезти?
– Простите. Как увезти? Зачем увезти? Андрей озадаченно уставился на хозяйку, пытаясь сообразить, шутит ли она, или говорит серьезно. Но если серьезно, то вовсе уж непонятно. Может, это ее «пунктик» на старости лет?
Та мгновенно оценила реакцию и все поняла. Опустилась устало на табурет, начала рассказывать издалека про своего сына, человека научного, который работал до войны по флотации руд, то есть по их обогащению. Строил заводы, ездил по стране, но своей семьи так и не сложил. А тут, в году тридцать седьмом, привезли испанских детей. Мальчика десяти лет они усыновили. Звали мальчика Арманд, но они именовали Шуриком. Мальчик способный, кончает девятый класс…
– Простите, – перебил Андрей. – А сын жив?
– Жив, жив, – сказала женщина. – На Урале, бронь у него. Он взял бы Шурика, да условия не те. Вот мы с ним тут и воюем, что называется. Я-то в военизированной охране на заводе Ухтомского служу, мне уследить за парнем невозможно. А он горячий, понимаете, эмоциональный, может наделать глупостей каких… Поэтому и спросила, вы уж извиняйте глупую старуху…
– Что вы! – сказал Андрей. – Мне об одной приятельнице узнать надо.
– Шурик с ней знаком?
– Да, да… Немного.
– Он ведь уехал в Косино. Вы знаете, где Косино? Женщина стала объяснять, что недалеко от озера, оно зовется Белое, есть торфоразработки, бараки торфушек, три длинных таких дома. В одном из них живет приятель Шурика, испанец Арана. Года на два старше их сына, да там, если спросить, все знают.
– Спасибо вам, – Андрей заторопился, встал. – Возможно, съезжу.
Он знал, что поедет немедленно, сейчас. Но произнес именно так: «Возможно, съезжу», не хотел больше волновать старуху. Своим появлением он уже внес немалую смуту в ее беспокойную жизнь.
Уходя, Андрей посмотрел на окно: зеленая ветка качалась на ветру.
Женщина провожала его в коридор и все рассказывала какие-то подробности о Шурике, говорила о том, как испанцы часто встречаются, как поют прекрасно свои песни; «Колумбиану» не слыхали? А теперь приятель Шурика Арана решил жениться на русской девушке, а ухаживали они, между прочим, вдвоем…
– Не ссорились? – спросил настороженно Андрей, В полумраке прихожей он что-то зацепил, и за шумом хозяйка вряд ли смогла разобрать странность вопроса.
– Как не ссорились, – произнесла обыденно. – Друзья ведь, они и должны ссориться. Оба вспыхучие, фы-рр! Как сера! Но драться, нет, не дрались, не слыхала такого… Наоборот, Шурик тут подарок все искал, удочки раздобыл какие-то. Мне не показал, увязал, повез. По-своему назвал их как-то. Арма, что ли, я точно не запомнила. Говорю ему, передай поздравления своему Аране и невесту поцелуй. А удочки твои ни к чему им, лучше бы мешок картошки свез, проку-то больше… А он молчком да молчком. С тем и укатил.
– Торопился? – спросил Андрей.
– Уж как торопился… Бегом да бегом. Будто гнали его.
– И он гнал, и его гнали, и меня… тоже… время гонит, – поправился на ходу Андрей.
Попрощался, вышел на улицу.
На весь поселок играла маршевая музыка, гуляли люди, громко смеялись. Флаги на довоенных длинных древках были как лоскутки совсем: экономили материю.
Андрей стоял озираясь, наткнулся взглядом на белые квадратики, оставленные девочкой. Стало больно. Ах, Мариночка, Мариночка, свечечка моя на ветру! Снаряд тяжелый не тронул, блокада не взяла, бомба на Ладоге миновала…
«Я болею, – говорила она. – У меня от голода болезнь». А потом она пригласила: «Приходите завтра. Завтра ведь праздник и у военных тоже? А я вам куклу покажу, Катьку…»Надо бы зайти, но сердце не выдержит, разорвется, когда он увидит куклу Катьку, которая тоже перенесла блокаду, даже не пискнула ни разу, и убитые глаза родителей.
Махнул рукой с досады, пошел прямо по улице, по ее середине. Ах, Мариночка, дай добраться до фронта, свернем мы фашистам шею, сотрем с лица земли как проказу окаянную.
Андрей вспомнил, как показывали в кино горящие дома Испании, большой пароход, а на нем дети. Медленно, осторожно выходят они на берег, а навстречу бегут русские женщины. Хватают, принимают на руки, целуют… А в зале плакали. Боже мой, чужая беда, а своя уже стояла на пороге. Вот и оказалось, что нет чужой беды, а есть одна общая и с ней нужно сообща бороться.
Не так ли произошло с ним, Андреем? Принял свою беду за главную. На том стоял и едва не сломался. Но увидел вокруг чужое страдание, чужую боль, чужие смерти и понял, что не о своем ему печься, а о чужом, оно и есть главная его беда.
