В центре композиции дымился подбитый вражеский зверь, железный и вонючий, вокруг него валялись и тоже догорали, дымясь, оторванные лейтенантским взрывом рваные куски чужеземного металла. И в этот самый миг Самуил Аронович ощутил радость и легкость — не телом всем ощутил, но пространством, что обвивало его со всех сторон, и уже безо всякого дыма и вони — чистым и прозрачным. И он был абсолютно счастлив, потому что мертвы на этот раз были оба они: и танк его врага, и сам он, дедушка Лурье…
Она вышла из квартиры, оставив дверь приоткрытой, и нажала кнопку лифта. И только через пару минут, когда вслед за ней хлопнула тяжелая, нелепо выкрашенная густым голубым маслом лифтовая дверь и ободранная кабина понесла ее вниз, скрипя лифтовыми уключинами на этажных перегонах, Нина Ванюхина будто очнулась от анабиоза, в который вогнал ее качающийся стул из квартиры на шестом. В последний миг, когда кабина дотягивала последние сантиметры, чтобы окончательно замереть в самой нижней точке своей последней пироговской вертикали, она ясно осознала, что Самуила Ароновича Лурье, ненастоящего дедушки ее настоящего сына, больше нет на свете, потому что он перестал вообще быть. От этого у нее закружилась голова, но тут внезапно навстречу ей распахнулась дверь, и, позволив внешне знакомой женщине выйти, в лифт влетели, гогоча и толкаясь, два пацана. Нина вышла на воздух и, не оборачиваясь, быстро пошла по направлению к Плющихе.
Мертвым Самуила Ароновича Заблудовские обнаружили почти сразу. Фабриция Львовна, по уговору с дочерью, заходила к старику из своего соседнего подъезда ежедневно, бывало даже по два раза на день. Тем же утром, обнаружив неподвижное тело старика, она вызвала «скорую» и тут же позвонила своим в Даллас. Там была глубокая ночь, и поначалу Ирина никак не могла взять в толк, что происходит на том конце провода, отчего так кричит ее мать. А когда наконец ей удалось пробиться через нервические помехи Фабриции Львовны и понять, в чем дело, она немедленно разбудила Марика и сообщила страшное известие об отце. Потом они решили, что Ваньку будить не станут, а скажут о дедовой смерти утром. Но Айван не спал уже, потому что слышал весь разговор.
К этому времени, к июлю девяносто восьмого года, Айван Лурье успешно закончил второй курс университета, который они определили для него с учителем Циммерманом как самый подходящий. Как взрослый друг младшего Лурье, Циммерман пребывал в жизни юноши неизменно. Но оставаться подсказчиком в новой, открывшейся перед Айваном области знаний он мог лишь до середины второго курса, до тех пор, пока Айван, погрузившись в исследование теории бифуркаций, серьезнейшим образом не увлекся трудами Владимира Арнольда, знаменитого математика еще с советских времен. Собственно говоря, Циммерман и натолкнул юного друга на эту малодоступную пониманию область, где когда-то сам и завис. И зависал бы, вероятно, и впредь, но в связи с уходом в сферу бытового обслуживания пробыть там дольше Александру Ефимовичу не довелось. Ну а потом стало просто поздно.
В самих же трудах Арнольда Айвана привлекла теория хаоса. Как только он добрался до сути ее, он сразу же понял — это его. Это и есть тот самый раздел фундаментальной математики, куда должно было его церебральное самосовершенствование завести и погрузить с головой.
С этим он и завершил второй курс обучения. Хотя не совсем так — не обучения: скорее, второй этап разгона для подъема к назначенным самому себе вершинам мало кому нужных научных Гималаев.
— Едем, — сказал он матери и отцу, — я хочу с дедом проститься…
Обнаружив пустую квартиру в Малом Власьевском, Александр Егорович дальние выводы выстраивать не стал, остановился на ближайших к дому Ванюхиных. С Милкой он решил объясниться еще раз, не так уже строго, но зато совершенно определенно и с понятным для него результатом. То, что от ребенка следует избавляться по-любому, он понимал прекрасно, не принимая ни в какой расчет — по медицине это будет или же вопреки ей. Для поездки в Мамонтовку он выбрал утро субботы, понимая, что это самое благоприятное время, чтобы не пересечься с матерью. Приехал он, как и задумал, и сразу отпустил «Мерседес» и охрану до обеда. Мать, как он предполагал, отсутствовала — снова уехала к своей любимой тете Паше Бучкиной в Пушкино. Ну а Милочка была дома и, как показалось ему, приезда этого ждала.
— У меня дела на дворе, — бросила она Шурику хмуро, подхватила миску с куриным кормом и вышла за порог.
Ванюха прождал ее минут десять, но племянница не возвращалась. Тогда он в раздражении пнул ногой входную дверь, вышел во двор и направился к сараю. Милочка находилась там и молча наблюдала, как ванюхинские куры шустро склевывают резаную хлебную черную корку вперемешку с зерном и толчеными картофельными очистками.
— Нам надо поговорить. — Он вошел внутрь и прикрыл за собой воротную половинку. Милочка не обернулась и не отреагировала. Шурик подошел сзади и положил ей руки на плечи. — Нравится кур кормить? — Она продолжала молчать. — Смотри, как бы всю оставшуюся жизнь не пришлось этого делать, — усмехнулся он и снял руки с ее плеч.
— Я тебя не боюсь, — сказала Милочка, все так же не оборачиваясь, — ты сам лучше бойся. Ты меня изнасиловал и жить с тобой заставил. И ребенок этот твой, и я его рожу. — Она обернулась наконец, посмотрела ему в глаза через фирменные очки и язвительно сгримасничала: — Дя-я-денька!
Теперь Александр Егорович увидел, что племянница его пьяна. Он брезгливо поморщился и сообщил:
— Ты на себя посмотри лучше. Ну какая ты мать? Сама ублюдочная получилась, в Люську вся, в алкашку тюремную, а теперь еще одного сработать задумала? Такого же ублюдка по линии Михеичевых? И на что он тебе понадобился — чтобы было с кем пузырь портвейна раздавить?
Милочка слушала и не отвечала. У нее мелко затряслась нижняя губа, и это некрасиво исказило весь рот.
«Что же я нашел в этой суке?» — подумал Ванюха, глядя на Милочку. И действительно, в своем мамонтовском прикиде, без косметики и привычного грима, с неубранными как надо волосами, она походила чем-то на свою покойную мать, Люську. И даже очки эти, не самые дешевые, его подарок, теперь выглядели, как на корове седло.
Милочка тем временем, все еще гримасничая, пошла в угол сарая, туда, где неслись куры, и просунула руку в сено под насестом. Оттуда она выудила початую бутылку темного портвейна, заныканную, по всей вероятности, не так давно. Там оставалось еще довольно много, даже с учетом выпитого с утра полстакана. Она поднесла бутылку ко рту и сделала большой глоток. Утерев рот тыльной стороной ладони, она ответила на Шуриков вопрос:
— Не Михеичевым ублюдка, а Ванюхиным рожу. По ванюхинской линии, ясно? — Глаза у нее заблестели и даже завеселели немного. Она протянула бутылку дяде Шуре и уже совсем нетрезво поинтересовалась: — Будешь?
— Тварь… — тихо и внятно произнес Александр Егорович, — гнида подзаборная. Ох как ты об этом пожалеешь, — он покачал головой и на этот раз посмотрел на Милочку нехорошо, не так, как смотрел раньше, — по-другому, — наваляешься в ногах, чтобы я тебе выродка твоего убить разрешил, алкашка грязная, умолять будешь, запомни, проститутка…
Взгляд его уперся ей в переносицу, потом поднялся немного выше, туда, где почти сходились брови, затем изображение слегка затуманилось, и он вдруг понял, что смотрит так, как смотрел когда-то на него самого Дима, приезжий мамонтовский сен-сей. И тогда Ванюха догадался, что так получается, не только когда учат философиям, сводят глаза до размеров узкой щелки и пронзительно выкрикивают чужеземные слова на непонятный счет, но и когда хотят убить по-настоящему, тихо, незаметно, без самолюбования, сопутствующей ритуальной атрибутики и всего прочего восточного обмана.
А еще он подумал… Но додумать не успел, потому что в этот момент нижний край бутылки тяжелого зеленого стекла с оставшейся внутри жидкостью влетел в его левый висок, и Ванюха потерял мысль одновременно с ускользнувшим от него размытым изображением объекта прошлой страсти.
Милочка в растерянности стояла перед неподвижным дяди-Шуриным телом с бутылкой убойного портвейна в руке и не знала, что делать дальше. Жалости не было ни грамма, а страха не было почти, потому что опьянение было все еще сильным. К нему добавилось возбуждение от нечеловеческой ненависти к мертвому человеку, и это перекрывало ее вполне человеческий страх. Она машинально глотнула из бутылки и сунула ее на прежнее место, к курам. Когда она оглянулась и вновь увидала тело, такое же неподвижное и неопасное, она поняла, что ей уже совсем перестало быть страшно. Милочка приоткрыла воротину, выскользнула из сарая и через десять минут вернулась обратно, одетая уже не по-домашнему и с коробком спичек в руке.
Сено она подпалила с четырех сторон для пущей надежности сгорания всего сарая, без остатка. И пока оно занималось, потрескивая и подскакивая отдельными сухими травянистыми лучинками, Милочка уже пробиралась задами, миновав огород и дальнюю калитку, чтобы успеть к дороге, когда вспыхнет высокое пламя и пожар будет обнаружен.
