Яков Михайлович выудил из дорожной сумки бутылку отличного коньяка, икры две банки и еще что-то мясное — пару банок, иностранные. Кожаный футляр с сигарами бросил небрежно.
— Ничего, Сеня, старая дружба не ржавеет. — Вытащил сигару, плюнул огрызком в угол и раскурил с помощью золотой плазменной зажигалки.
Однокурсник втянул носом дым и закашлялся:
— А дрянь, Яшка, эта твоя сигара!
Гость свинтил с бутылки крышку и разлил по стаканам:
— Попробуй это.
Выпили.
— Круто, — отметил Сеня. — И клопами не пахнет! Ха-ха, как будто он когда-то пах…
— Икру ешь.
— Ага… А можно Наташке баночку, а то злится. Оставим?
— Не вопрос.
— Надолго?
— Пара дней. Мог бы и в гостинице, но хотелось тебя повидать.
— Спасибо, Яша. Я тронут.
— Не стоит.
— Странно, конечно, что ты ко мне… Мы ведь в институте не очень…
Яков Михайлович сунул руку в портфель, нащупал шприц, сковырнул ногтем колпачок и одним движением из портфеля прямо Сене в шею иглу воткнул. Сеня здесь же и обмяк в мгновение. Московский гость пыхнул сигарой и, перезарядив шприц из ампулы, встал со стула и прошагал в комнату к жене однокурсника. В несвежей ночной рубашке, она была похожа на ведьму, да еще пыталась закричать перекошенным ртом, когда увидела воткнутый в сонную артерию шприц.
— Простите, Наташа!
Яков Михайлович вернулся к Сене и перетащил его тело к жене.
Три часа психиатр ел котлеты, пил коньяк и курил сигары, испытывая чудовищную ярость. Он был уверен, что пуля попала продюсеру в огромную башку, но увидел в оптический прицел, как «убитый» Жагин задернул занавески.
— Скотина! — не выдержал. — Свинина!
А потом психиатр еще час курил и пил. В дверь постучали.
Викентий молча прошел в комнату, налил коньяка и сделал большой глоток. Шея молодого человека была синего цвета — после крепкой руки осветителя. Викентий открыл дверь в соседнюю комнату, посмотрел на недвижимые тела.
— Убил?
— Не знаю, — безразлично отозвался отец. — Мог, если не рассчитал…
— Глупо все, глупо! — не мог успокоиться Викентий.
— В этот раз не получилось, в следующий получится.
— А будет ли следующий?
— Будет. Этот ксилофон до смерти не успокоится! — Яков Михайлович потянулся было за котлетой, но передумал. — Он — Вера, говоришь?
— Складно играет, — подтвердил Викентий. — И поверить можно.
— И ты поверил?
— Я никому не верю. Только себе.
— А мне? — Яков Михайлович поглядел сыну прямо в глаза. — Мне веришь?
— Ты мой отец. Это больше.
Яков Михайлович остался доволен ответом:
— Родственные связи — главное! Съешь котлет. Кстати, вкусные.
— А остальным что есть? — поинтересовался Викентий и запихнул котлету в рот целиком.
— Вы же банчок взяли вчера!
— Так мы сразу после этого в птиц и обернулись. Деньги отоварить не успели. Теперь они все у тебя… Клевали, как голуби, на помойке! — Отец сверкнул глазами недобро. — Прости, конечно… Жагина застрелил?
— То ли промахнулся, то ли… — Яков Михайлович ткнул картофелиной в соль. — Наверное, промахнулся все же… Живой.
— Семь моих сегодня погибли! — Викентий втянул кислый воздух квартиры маленькими ноздрями. — Всех — Жагин.
— Убьем, сын. Не сомневайся, — психиатр потянулся и зевнул. — Оставил там своих?
— Лежат по крышам соседних поездов. Как в птиц обернутся, сядут по стенкам вагона.
— Вот ведь у дятлов плюс! Цепляетесь даже за вертикальную поверхность!.. — Съел еще котлету. — Главное — пластинка!
— Помню. Добудем! — Викентий смотрел в даль своей души, готовый к борьбе.
— Если он — Вера, — не успокаивался Яков Михайлович, — тогда я кто? — Сам же и ответил: — Я — Вещество. Я — Материя! В Материю не нужно верить, ее руками можно потрогать! Однако и материя имеет обратную сторону и внутреннюю… Старуха где?
— В гостинице разместили. Спит, как всегда.
— Будите! — почти закричал Яков Михайлович. — Пусть прямо у окна стоит. Хоть сутки!
— Согласен.
Викентий шагнул к входной двери и отдал необходимое распоряжение. Затем сын с отцом завалились в кровать однокурсника Сени и его жены Наташки, которые по-прежнему валялись на полу.
Чуть засветло тело Викентия закорежило, он вновь поменялся на птицу — красноголового дятла из Красной книги. Подергал головкой и полетел к железнодорожной станции.
Ее привели к Ивану. Раскрасневшаяся от мороза, она была необыкновенно хороша, особенно когда чай пила. Тонкие пальчики отламывали кусочки печенья и подносили их к чувственному рту. Она по-провинциальному слегка высовывала навстречу десерту алый язычок, и у Ивана перехватывало сердце.
— Настенька! — мягко произносил он ее имя.
— Что? — Она опускала глаза, смущенная его вниманием.
— Вы прелесть!
— Да что вы, Иван Диогенович. Я обычная.
На этот раз разгоряченная чаем девушка расстегнула три пуговки ворота платья, показав шею во всей ее красе.
Иван чувствовал себя влюбленным, и от его нравственных и физических мучений, казалось, и следа не осталось.
— А дедушку вашего мы начальником станции сделаем!
— Неужели это возможно? — девушка улыбнулась, как солнце просияла, открыто и ослепительно.
— Даже нужно! — уверял человек-ксилофон. — Столько лет безупречной службы!
— Спасибо вам, Иван Диогенович! — Она улыбнулась еще чудесней. — Дедуля так об этом мечтал!
— А хотите сыграть со мной? — неожиданно спросил Иван и тоже улыбался в ответ честно и открыто.
— Прямо сейчас? — заволновалась девушка и зашевелила пальцами, будто вспоминали руки игру на ксилофоне.
— А чего ж нам откладывать?
— А помешаем кому?
— А мы тихо и, как сейчас, бочком! Берите молоточки!
Как подросток, она долго сомневалась, а когда решилась, то сомнения улетучились в купейную вытяжку целиком. Она превратилась в ребенка, как только взялась за молоточки.
— Неудобно боком-то! — засмеялась. — И легонько коснулась бруска с нотой «ля».
И все… Ее душа целиком была подарена ему, с легкостью, с неизбежностью. Как будто к Вере в Бога пришла душа и воссоединилась с ним…
После «ля» больше ни одной ноты сыграно не было.
Он судорожно расстегивал остальные пуговки ее платья. Дышал от возбуждения быстро, как собака, а потом ткнулся лицом в ее нецелованные молочные груди.
— Иван… — шептали ее губы, а он перехватывал этот шепот своим губами и целовал вишневый цвет до вкуса крови во рту.
А потом он показал ей секретную молнию, и она открыла ее и делала для девственницы совсем смелые вещи. Иван лишь глядел на ее прекрасное тело, удивлялся белизне ягодиц и животу без привычной накачанности современных женщин.
— Ах, Настенька-а!!! — простонал он, когда его семя обрело самостоятельную жизнь в первый раз этим вечером.
А она, впервые с мужчиной оставшаяся, дарившая изощренные изыски мужскому телу, и не задумывалась даже, как сие у нее получается, у робкой и застенчивой, которая до этого целовалась всего-то пару раз.
Он стонал именем «Настенька» еще много раз, а потом дверь в купе открылась, впуская резкий неприятный свет и Настю Переменчивую, в нем стоящую. От того, что она увидела, крик боли, будто от ожога, вырвался из ее горла, а Иван, сжимающий голое женское тело, заорал ей:
— Пошла отсюда! Дверь закрой!!! Охрана!!!
С ней случилась истерика. Охранники оттаскивали ее от купе Ивана, а она брыкалась, царапалась и кричала:
— Подонок! Скотина! Уберите от меня руки!!!
— Успокойтесь, Анастасия Ольговна! — уговаривали крепкие ребята, но она упиралась в стены ногами, старалась царапаться и плевалась даже.
И опять кричала:
— Гад!!!
Охране удалось запереть ее в купе, но она еще долго непристойно ругалась, заставляя персонал краснеть. Затихла через полчаса. Утомилась, сидела на кровати, опустив голову с разметавшимися волосами. Ненавидела впервые. Рационально думала о мести как мужчина, без всяких женских тривиальностей. Хотела убить. Потратившая на него годы, смиренная, готовая следовать за ним даже по минному полю, переделанная несколько раз, разложенная на атомы, а потом вновь собранная, она была унижена и оскорблена так глубоко, как может быть унижен и оскорблен тонкий, высокоорганизованный человек.
Весь этот неожиданный скандал уничтожил тонкую атмосферу эротического чуда.
Настя Вертигина пришла в себя в крепких объятиях человека-ксилофона совершенно голой. Первые секунды ей казалось, что в нехорошем сне она, но, чувствуя между ног что-то непривычное, а в зацелованных губах боль, Настя тотчас захотела умереть. Ее рука зашарила по сервированному столу, нащупала нож, ухватила его и понесла к своему трепыхающемуся сердцу. Иван перехватил спешащую к девушке смерть и принялся говорить важное:
