Все это пронеслось у него в сознании спокойно, без растравляющей жалости к себе, так, будто все это думал он не о себе, а о чужом, уважаемом, но все-таки не очень близком человеке.
Из-за закрытой двери снова раздались шаги и голоса. Совещание, значит, закончилось, все собираются на работу. Успели ли позавтракать, сочувствуя близким, подумал Алексей Макарович и тут же решил: да что же они — все маленькие, беспомощные и почему он должен быть для всех нянькой, почему? Вот была Наташка маленькой — он и был нянькой, а почему сейчас? Да и как он допустил до такого положения, что стал нянькой, какое имел право? Ведь как-то по-другому живут его сверстники, товарищи. Вот недавно под Прохоровку ездили на автобусе. На шесть дней, автобус давали «Икарус» с откидными креслами и холодильником. Ему тоже военком позвонил: «Давай, Алексей Макарович, развейся. Не век же сидеть дома, я же знаю, тебе интересно. И все бесплатно — и проезд, и гостиница, и питание…» Он сначала согласился, зажегся, а через два дня пришлось перезванивать: выяснилось, что должны были прийти мойщики окон из фирмы «Заря», а перезаказать их на другой срок оказалось невозможным. Екатерине Борисовне нужно было сдать в ателье пальто, а кому, как не ему, Алексею Макаровичу, занимать очередь — он в семье единственный неработающий, — и другие домашние дела нагрянули (а может быть, именно он придумал, что они неотложные, а на самом деле все это мелочь, быт, сиюминутное, пожирающее его жизнь), и вот пришлось отказываться от поездки. Грустно.
Скрипнула дверь. Не поворачивая головы, Алексей Макарович знал: Наташка, а за плечами, наверное, стоит Гриша. Ах, девочка, девочка, милое, любимое, эгоистичное существо. Как же он радовался, как же он удивлялся, когда она родилась. Ему тогда было пятьдесят, ну что ж, был еще молодой по его сегодняшней мерке. Мешок картошки мог занести на плечах на седьмой этаж, не остановившись передохнуть. Как только он дозвонился до роддома, сразу спустился в гастроном и купил целую сумку водки. Потом созвал друзей: бывшие фронтовики, заводские с металлургического. Одни еще работали, а другие сразу после фронта стали инвалидами, пенсионерами. Друзья быстро собрались, он наварил картошки, почистил селедку, достал с балкона кислой капусты. Они сидели вокруг стола, горела коптилка в память их военных лет, их юности и их потерь. Столько раз они сидели так, провожая отлетевшую жизнь, поминая погибших друзей. А здесь они пили за новую жизнь. Он, Алексей Макарович, был полон счастья и благодарности Екатерине Борисовне, которая в свои тридцать пять лет промучилась с первым ребенком. Как он любил свою дочь, которую еще не видел. Он весь светился. Друзья тянули к нему стаканы, и в это время позвонил по телефону сын.
— Здравствуй, папа. Я тебя поздравляю.
— И я тебя поздравляю с рождением сестры. А откуда ты узнал?
— Позвонил в роддом. Надеюсь, Екатерина Борисовна чувствует себя хорошо?
— Спасибо, хорошо. Какие новости?
— Я уже сдал сессию. Сейчас практика в институте грудной хирургии.
— А мама?
— Она лежит у нас в клинике.
— Что с ней?
— Что и всегда. Сердце. Как бы сказал мужчина твоего возраста, «изношенное оборудование».
— По-моему, ты вступаешь в область, где твоя компетенция незначительна.
— Мне двадцать лет. И мать — моя мать.
— Ты мне звонишь, чтобы поздравить меня?
— Прости, папа.
А познакомить ему, Алексею Макаровичу, брата и сестру, своих детей, удалось только через пятнадцать лет. До смерти матери, Ангелины, сын не заходил к нему в дом, да и он-то сам по-настоящему узнал сына только тогда и удивился, какой, оказывается, вырос у него добрый, порядочный и милый сын. В тот год, в сентябре Алексею Макаровичу исполнилось шестьдесят пять, и, когда он пригласил сына на день рождения, тот неожиданно пришел. Даже тост сказал, по-доброму сказал, без намеков, напомнил, что они, фронтовики, в военные годы на всю оставшуюся жизнь получили прощение за будущие грехи. И с Екатериной Борисовной был обходителен, вежлив, та сразу в особую книжечку, где были занесены у нее нужные люди, записала его телефон и своих подруг и их мужей направляла на консультацию к нему, а сын никогда не отказывал посмотреть больного человека, послушать, устроить в хорошую клинику. Да и с Наташей был добр, поболтал о каких-то пластиках.
Алексей Макарович, провожая его, в прихожей спросил:
— Ну, как тебе сестренка?
— Миленькая, обаятельная и славная., щучка» — Но тут же опомнился: — Не в тебя. Но ведь родня. Придется любить.
И ведь любит, на свадьбу Наташке с Гришей подарил кухонный гарнитур. После свадьбы, когда приходит, всегда с цветами. Два букета — Екатерине Борисовне и Наташе. Гришу всегда выслушает: и про его интриги в лаборатории, и про планы на жизнь. А Наташу, кажется, просто любит. Когда жена у сына уезжает, то, если появляются билеты на кинофестиваль или просто в театр, всегда позвонит, пригласит. Да и как ее, кровинушку, не любить. Тоненькая, травиночка, а глазки чистые, голубые, наивные. Вот и сейчас стоит, знает он, Алексей Макарович, в дверях, глядит на отца сочувственно, жалко ей его. Так зачем же он ее, Наташку, Екатерину Борисовну и даже Гришу мучает, может быть, сам он, Алексей Макарович, от старости стал испорченным, всех в чем-то подозревает, видит нечистые душевные движения, а люди к нему простосердечно, искренне? Стоит сейчас в дверях Наташка, а за спиной у нее шебутной балбес Гриша, переживает, заговорить не может.
— Что тебе, Наташа?
— Папочка, — затараторила Наташа, как в детстве, чуть капризничая и притворно смущаясь, — папочка, ты не заболел? Нет, у нас папик здоровенький, бодрый, сильный. Папик не заболел. А может, папочка рассердился на нас с Гришей? Ну что же поделаешь, если мы оба с Гришей работаем, а строиться все равно пора.
— А как все строятся?
— Мы же спрашивали: брать нам садовый участок или не брать? Ну, папочка, скажи. — Здесь по морзянке ее шагов Алексей Макарович понимает, что Наташка подбежала к его диванчику. Потом два коротких по полу удара, будто поставили два мешка с мукою — это передвинулся Гриша на два шага. — Ну, папочка, скажи. — И сразу же Алексей Макарович почувствовал, как своей мордочкой, нагнувшись, она трется о его колючий подбородок. — Скажи, папочка, ты ведь не на нас с Гришей сердишься, не на мамочку? Ну, ты съездишь за цементом, когда выздоровеешь? Ты, правда, не заболел?
И тут в сознании у Алексея Макаровича снова, как давеча, встал сын, его с ним разговор на дне рождения и короткое, как печать на бланке, словечко, которое бросил сынок: «щучка». А может, сын был и не совсем не прав? Вот уже два раза вспоминает его слова. Господи, подумалось Алексею Макаровичу, хоть бы и вправду заболеть. Но ведь здоров он, здоров, и решение, которое вызрело ночью, возникло не из-за упадка сил и старческого эгоизма. Виноват во всем только он, он сам, Алексей Макарович.
— Не волнуйся, Наташа, я не заболел. Я просто устал. Отдохну пару дней и все сделаю.
— Слава богу!
Это Гриша наконец-то что-то вымолвил.
— Ну, тогда я пойду, папочка, — защебетал Наташин голосок. — Отдыхай, выздоравливай.
В квартире снова стало тихо. Молодежь ушла на работу. Еще пару раз звякнет кастрюльками на кухне Екатерина Борисовна, и ей тоже пора идти. Она тоже обязательно заглянет, придет проститься. Наконец раздались ее шаги.
— Ты не спишь, Алексей?
— Нет, не сплю.
Голос Екатерины Борисовны звучал как всегда. Спокойно, размеренно, но привычное ухо уловило все же скрытую тревогу. И волна жалости накатилась на Алексея Макаровича. Я здесь фокусничаю, а она, наверное, страдает, волнуется за меня. Разве не любила она меня? Разве не любил и не люблю я ее до сих пор? Разве не оставил после фронта ради нее свою прежнюю семью? Что же сердце мое разрывается между двумя женщинами! Одна уже навсегда ушла, она понимала бы меня лучше, молодость я разделил с нею, но теперь ее уже нет, и она навсегда останется для меня лучшей. Так почему же из-за этого должна страдать Екатерина Борисовна? Разве не выходила она его после фронта? Разве не внушила, что только она, ее энергия, молодость способны его вынянчить? Бедненькая! Она еще совсем молодая, еще даже не выработала себе пенсию, а вот связала свою жизнь с немолодым человеком. Да, сердце у него, у Алексея, молодое, да, руки сильные, крепкие, но ведь седой совсем, морщинистый, глаза плохо видят. Катенька! Но снова то, прежнее, себялюбивое и упорное чувство поднялось в душе. Ведь нельзя же всю собственную жизнь бросать под ноги жизни чужой в знак благодарности. Разве не молода у него душа? Разве не чувствует он, как в молодости, запаха цветов, утреннего припека солнца и пения вечерних птиц? Так почему жизнь его должна быть сведена к кухне и магазину? Почему даже выпить пива с ровесниками — да и что они нынче выпьют, по кружке, да заедят лещиком, по перышку, — покалякать о былых годах — и этого удовольствия он себя лишил? Существует за стенами его квартиры, за маршрутом ближайшей булочной, соседней прачечной, фирменного магазина «Сыр», обувной мастерской и сберкассы, где он платит за свет и квартиру, другой, разнообразный и интересный мир, который он, Алексей Макарович, отверг в своих домашних хлопотах, забыл. Его давнишний командир, генерал Стремнов, до сих пор ездит на встречи с молодыми солдатами, к старшеклассникам в школы, пишет воспоминания, ввязывается помогать кому-то с жильем, а значит, встречается о людьми, живет не только своей, но и их жизнью! И счастлив. А я? Зажали меня, как кусок железа в тиски. Почему? Ладно, ладно, не расходись, думает про себя Алексей Макарович, не пугай женщину.
