Я вышел из моей квартиры ранним вечером, собираясь, сколько я помню, встретиться со Стивом Уолшем в американском «ресторане-автобусе», стоявшем неподалеку от площади Маяковского. Спускался я по лестнице и, поравнявшись с квартирой Олега Николаевича, увидел сидевшего на коврике у двери Джорджа. Это был старый подагрический белый кот с розоватыми ушами и всегда приводившими меня в недоумение розовыми же глазами, с животом, как у беременной котики, но с тощим, все кости наружу, хвостом. Он сидел с видом существа, страдающего посттравматическим стрессом, и смотрел в стену перед собой. Я наклонился, погладил его, потом нажал на кнопку звонка Олега Николаевича — раз, другой, — но ответа не получил. Джордж поднял на меня розовые глаза. Я оставил его сидеть на коврике, спустился по лестнице, вышел на улицу и набрал полную грудь вкусного вечернего воздуха.
Первым, кого я увидел, был Олег Николаевич. Стоял он спиной ко мне, однако я сразу понял: это Олег Николаевич — в помятом костюме, с низко склоненной, как у молящегося или плачущего человека, головой. Вокруг него прохаживалось, разговаривая, изрядное число людей, а он стоял неподвижно и одиноко, и никто к нему не обращался.
Людей на моей улице собралось столько, что ничего кроме них я не видел, однако исходивший от Константина Андреевича запах гниющих фруктов учуял сразу. А потом, приблизившись метров на десять, увидел ногу.
Только одну, свисавшую из багажника оранжевых «Жигулей» поверх грязного номерного знака. Помню полуботинок, в который она была обута, серый носок над ним и полоску зеленоватой кожи над носком. Все остальное еще оставалось, благодарение Богу, в багажнике, но я почему-то не сомневался: это Константин Андреевич, пропавший друг Олега Николаевича. Я подошел к моему соседу, увидел редкие завитки белых волос на макушке его склоненной головы и уперся, как и он, взглядом в землю. Так мы и простояли не то три минуты, не то целое столетие — я и он, соединенные, но отдельные. Олег Николаевич даже и не взглянул в мою сторону, и все же я понимал: он знает, что я рядом.
В конце концов я сказал:
— Ужасно. Просто ужасно.
Только тогда он поднял на меня взгляд, открыл рот, но лишь сглотнул и снова уставился в землю.
У самой машины переминались с ноги на ногу пятеро или шестеро милиционеров. Двое-трое из них разговаривали по мобильникам. Одеты все были в странноватые голубые рубашки, просторные в области живота и стягиваемые снизу резинкой, — такие носят в летнее время все московские милиционеры; ниже рубашек покачивались на бедрах пистолеты. Эти ребята смахивали на гостей, собравшихся на неспешные российские «шашлыки». А на капоте «Жигулей» сидел, покуривая, тот самый молоденький следователь, с которым я виделся и которого не пожелал подкупить несколько месяцев назад, когда пытался, правда не очень усердствуя, помочь Олегу Николаевичу в поисках его обреченного друга.
— Привет, — сказал я.
— Привет, англичанин, — ответил он.
Похоже, молодой человек обрадовался, увидев меня. Одет он был в черные джинсы, матерчатую куртку и темную футболку под ней с изображением пинтовой кружки пива «Гиннесс» на груди.
— Вы знаете, кто это сделал?
Он усмехнулся. Прыщей у него за то время, что мы не виделись, стало больше.
— Пока нет. Может, завтра узнаем.
— А почему тело бросили здесь?
— Откуда ж мне знать? — ответил он. — Скорее всего, убийцы хотели его увезти, да кто-то их спугнул. А после они решили, что разъезжать по Москве с мертвым стариканом в багажнике опасно. Хотя, может, и собирались вернуться за ним, да не собрались. Похоже, он тут долго пролежал. Глядишь, и с прошлого года.
Я вспомнил рассказ Стива Уолша об убийствах, для которых подряжают киллеров-дилетантов и киллеров-профессионалов. И спросил у следователя, не мог ли именно такой вариант использоваться и в случае Константина Андреевича.
Следователь на пару секунд задумался, потом сказал:
— Очень может быть. Его, я думаю, молотком пришибли — или кирпичом. Взглянуть не желаете?
— Нет, спасибо.
Я отошел к церковной ограде. За нею сквозь грязь пробивалась к жизни желтенькая трава. Я позвонил Стиву.
— Он мертв, — сказал я.
— Так ты задержишься? Я думал, мы после к «Альфи» заглянем.
Так назывался стоявший вблизи зоопарка ресторанчик, в который русские девушки, притворявшиеся проститутками, и проститутки, притворявшиеся порядочными девушками, приходили, чтобы потанцевать на столах, а иностранцы средних лет — чтобы поглазеть на них. Мне там всегда нравилось.
— Константин Андреевич, — сказал я, — друг моего соседа. Его убили.
И я рассказал Стиву о ноге и молотке (или кирпиче).
— Я же говорил тебе, что его нет в живых, — сказал Стив. И добавил: — Скорее всего, дело в квартире.
— Что?
— В его квартире. Квартира у него есть?
— Да, — ответил я. — Есть. Была.
— Ну вот, — сказал Стив. — В ней все и дело. Можешь мне поверить. Людей тут обычно из-за квартир убивают — если не спьяну и не из ревности.
В девяностых, принялся объяснять Стив, и в голосе его проступили ностальгические интонации, которые звучат в рассказах московских ветеранов о дорогом их сердцу десятилетии воровства и распутства, имущественные преступления были еще более жестокими. После падения коммунизма московское правительство почти задаром раздало большую часть столичных квартир тем, кто в них жил. Ну и началось. Какая-нибудь прохиндейка женила на себе владельца квартиры, потом вызывала из Ростова или еще откуда братьев, родных либо двоюродных, те его устраняли, а она получала наследство. Или ребята просто пытали бедного долдона, пока тот не подписывал дарственную на квартиру, а потом растворяли его труп в кислоте или топили в Москве-реке.
— Однако теперь Россия стала страной более цивилизованной, — сказал Стив, — и бандиты работают тоньше. Находят какого-нибудь одинокого старикана, кончают его и заставляют продажного судью признать их законными наследниками покойного. И все — квартира достается им.
— Но разве для этого не требуется тело? — спросил я. — Как доказательство его смерти. Разве не нужно, чтобы его нашли?
— Господи, Ник, а я тебя юристом считал. Нет, никакого тела не требуется. В России, если человека никто не видел пять лет, он считается мертвым. Finito. Но — и это самое замечательное — благосклонный к тебе суд может объявить любого покойником и через полгода после его исчезновения. Претендент на квартиру должен всего-навсего доказать, что в последний раз пропавшего видели в опасной ситуации. А это нетрудно. Может, он рыбу ловил на льду. Может, пьяным купался в реке. Может, грибы собирал в таком лесу, где кроме поганок ничего не растет. Проходит полгода, он мертв, и квартира достается претенденту. Когда исчез Константин Андреевич?
— Не знаю, — ответил я. — Не помню. Может быть, в октябре. Что-то в этом роде.
— Достаточно давно. Даже для того, чтобы успеть продать квартиру.
Думаю, до той минуты мне еще удавалось убеждать себя — в той мере, в какой я вообще об этом думал, — что ничего страшного не случилось, что история с Машей, Катей и Татьяной Владимировной, может быть, и некрасива, может, даже дурна, но не настолько же. Что она не похожа на эту. Мне следовало бы повнимательнее прислушиваться к их разговорам. Впрочем, я мог и сам догадаться, к чему идет дело. Да не исключено, что и догадывался. Догадывался и продолжал вести себя как ни в чем не бывало. Но, когда нога Константина Андреевича выставилась из багажника «Жигулей», а Стив рассказал мне краткую историю квартирных махинаций, притворяться ничего не понимающим я больше не смог.
— Но ведь для того, чтобы договориться с судьей, — сказал я, — мошенникам необходимы деньги, так? Необходимы связи. А если их нет? У преступников. Если они — просто мелкие жулики, да еще и из провинции, всего-навсего парочка молодых людей?
— Есть и другие способы, — ответил Стив. — В случае, о котором ты говоришь, нужно найти старого простофилю, желательно не имеющего родни. Потребуется, наверное, немного терпения и изобретательности, но все же дельце обделать можно. Способов куча. Это совершенно московское преступление, Никки. Приватизация, плюс взлетающие в небо цены на жилье, плюс отсутствие принципов равно убийству. Но скажи, почему ты думаешь, что там сработали мелкие жулики?
Пришлось пойти на попятный.
— Да нет, — сказал я, — мне ничего не известно.
И, помолчав несколько секунд, прибавил:
— Он лежал в машине, Стив. На моей улице. Под снегом. То есть машина была под снегом. Похоже, провел здесь всю зиму. Погребенным в снегу.
— Подснежник, — сказал Стив. — Тот, о ком ты говоришь, — подснежник.
И объяснил мне, что так они называются у русских — трупы, которые словно бы всплывают на поверхность при оттепели. Большей частью это останки пьяниц или бездомных — людей, которые, просто сдавшись, сами ложатся под белый покров, — ну и жертвы, зарытые убийцами в сугробы. Подснежники. — Я уже говорил тебе, Никки, — сказал Стив. — Когда придет конец света, он придет из России. Слушай, так ты появишься в «Альфи»?
