И объяснил мне, что так они называются у русских — трупы, которые словно бы всплывают на поверхность при оттепели. Большей частью это останки пьяниц или бездомных — людей, которые, просто сдавшись, сами ложатся под белый покров, — ну и жертвы, зарытые убийцами в сугробы. Подснежники. — Я уже говорил тебе, Никки, — сказал Стив. — Когда придет конец света, он придет из России. Слушай, так ты появишься в «Альфи»?
Закончив разговор с ним, я вернулся к Олегу Николаевичу. Тот уже распрямился, но с места не сдвинулся.
— Олег Николаевич, — сказал я, — мне очень жаль. Очень, очень жаль.
— До Бога высоко, — произнес, глядя себе в ноги, Олег Николаевич, — до царя далеко.
Я мог бы сказать, что на дальнейшее меня толкнули угрызения совести. Мне даже хотелось бы сказать это. Может быть, и угрызения, но вместе с любопытством и чем-то другим, гораздо менее симпатичным, — не исключено, что трепет, который вызывала во мне мысль о моей причастности к этой истории, был дальним родственником гордости. Мне хотелось бы также сказать, что действовать я начал без промедления, вечером того же дня, когда увидел ногу. Однако правда состоит в том, что начал я и не в тот день, и, помнится, не на следующий. Но, в общем и целом, к поискам Татьяны Владимировны я приступил довольно скоро — в пределах недели, возможно, всего лишь недели. Хоть и не был уверен, что смогу найти ее.
Ни с Машей, ни с Катей мне со времени нашего свидания в банке — когда пересчитывались деньги и подписывались документы — поговорить ни разу не удалось. Вот этого я, правду сказать, не ожидал — внезапности конца. Я звонил и звонил по Машиному номеру, но слышал лишь российский сигнал неисправности связи — три резкие ноты, первая из которых достаточно высока, чтобы разбить стекло или свести с ума собаку, а следующие еще выше, — за ними передавалось сетевое сообщение, от которого у меня сразу опускались руки: телефон выключен или находится вне зоны обслуживания. Теперь, когда старуха прочно поселилась в моих мыслях, я попытался позвонить еще раз. И кончил тем, что пришел к дому Татьяны Владимировны и принялся жать на кнопку дверного переговорного устройства.
Жал я на нее минуту, может быть, две, стоя в накрытом тенями дворе, — дело было в субботу, чудесную, теплую. В конце концов дверь мне открыла японка — ни больше ни меньше, — и я, улыбнувшись ей, вошел, поднялся по лестнице и начал стучаться в дверь Татьяны Владимировны, поначалу тихонько — так, точно в квартире спит грудной младенец, или так, точно я вовсе и не хочу, чтобы меня услышали и открыли дверь. Но затем стучал все громче и громче, быстрее и быстрее — точно чекист, которому выпала хлопотливая ночка. Никто так к двери и не подошел, только с верхнего этажа спустилась на несколько ступенек полная блондинка в халате и бигуди — стиснула лестничные перила и смотрела на меня, пока я не ушел.
Я направился к пруду, постоял на огибавшей его дорожке. Солнце уже припекало, поднимаемая порывами ветра беловато-серая, отдающая на вкус мелом пыль оседала на моих брюках. Я добрел до станции метро, прошел сквозь раскачивающиеся тяжелые двери, которые обрушиваются на пассажиров, как воспоминания о прошлых грехах. Я давно перестал придерживать их, как делал когда-то, открытыми перед тем, кто входил в метро следом за мной, — просто отпускал, давая двери возможность проявить в этом городе гладиаторов хоть какое-то милосердие.
Я поехал на метро в Бутово: теоретически, Татьяна Владимировна могла уже перебраться туда. Выйдя на улицу, поймал машину — на сей раз ее водителем оказался огорченный, но как-то не очень сильно, узбек, объяснивший мне, что совсем скоро, буквально с минуты на минуту, мусульмане поднимутся на последнюю войну с русскими и всеми прочими. Когда машина, доехав до самого края столицы, повернула к нужному мне дому, я увидел за дорогой настоящие джунгли — деревья и кусты словно выплеснули из себя, спеша насладиться русским летом, листву. Между стволами виднелись уходившие в лес люди, одни несли маленьких детей, другие — бутылки. Машина остановилась у дома на Казанской — дома Татьяны Владимировны, или Степана Михайловича, или «Мосстройинвеста», или кого-то еще.
Я набрал на переговорном устройстве номер квартиры, в которой мы побывали зимой. Никто не ответил. Тогда я начал беспорядочно набирать номера других квартир. На сей раз этот фокус не сработал. А спустя какое-то время я обнаружил, что провода переговорного устройства — зеленый, красный и синий — просто болтаются под ним, ни к чему не подсоединенные. Я ударил кулаком по железной двери, перешел дорогу и окинул здание взглядом.
Солнце, висевшее в небе по другую сторону дома, заставило меня сощуриться. Включенного света я ни за одним из окон не увидел. Я долго вглядывался в стеклянную дверь углового балкона на восьмом этаже, ведшую в ту квартиру, где должна была, предположительно, жить Татьяна Владимировна. Никакого движения за нею не наблюдалось. Мне показалось, что я различил контуры стоящего у стены кухонного буфета, но и только. Балкон так и остался пустым. А подняв взгляд повыше, я увидел, что окна самого верхнего этажа еще не застеклены. На подоконнике одного из них сидела жирная московская ворона.
Я тронулся в обратный путь, к станции метро. Однако по дороге решил порасспросить кого-нибудь о доме — что я на этом потеряю? Тем более что в Бутово мне, судя по всему, приехать больше не доведется. И я пересек заросший высоким бурьяном двор первой попавшейся мне по дороге дачи и поднялся по ступенькам к двери. Спавшего на поленнице огромного бурого пса я заметил, лишь когда покидал дачу. Я постучал. Дверь открыл старик — лет семидесяти пяти, а может, и пятидесяти, в России понять это всегда трудно, — одетый в зимнее пальто, но босой.
Извинившись за вторжение, я спросил, не может ли он сказать мне что-нибудь о новом доме — о том, что за дорогой.
— Нет, — ответил старик.
— Ничего?
Несколько секунд он разглядывал меня, пытаясь, полагаю, понять, опасный я мошенник или не очень. Глаза его были налиты кровью, щеки покрывала трехдневная щетина, зубы росли через один.
— Я так думаю, — сказал он, — у них денежки вышли.
— У кого?
— А я знаю? — Старик пожал плечами. — У начальников. Говорят, его теперь снесут.
— Кто говорит?
— Народ.
— Значит, в доме никто не живет?
— Никто, — ответил он. — Хотя не знаю. Меньше знаешь — крепче спишь.
Он улыбнулся мне в утешение щербатым ртом и закрыл дверь.
О том, где жили Маша с Катей, я имел лишь смутные представления и потому принялся обходить все места, какие только мог придумать, — ну, почти все. Если бы ты спросила меня тогда, чем я, вообще говоря, занимаюсь, то, вероятно, услышала бы: ищу Татьяну Владимировну, но такой ответ был бы лишь частью правды, и далеко не главной. Я мог бы сослаться на мои деньги, на двадцать пять тысяч долларов, однако и их возвращение вовсе не было основной моей целью.
Первым делом я отправился в телефонный магазин у Третьяковской галереи. День был жаркий, магазин наполняли покупатели, обмахивавшиеся рекламными листочками со «специальными предложениями». Продавщица, к которой я обратился, заявила, что у нее дел по горло и что Маша уволилась. Управляющий магазином сказал: нет, как связаться с Машей, они не знают, — и указал мне на дверь. Я заглянул в ресторан на Неглинной, тот, в котором видел перед Новым годом работавшую в нем официанткой Катю. В ресторане мне весело сообщили, что Кать у них много, выбирай не хочу, а вот нужная мне давно уже здесь не появлялась.
После Одессы я проникся полной уверенностью в том, что нога Кати никогда в Московский государственный университет не ступала. Тем не менее я съездил и туда, к маниакальной сталинской высотке на Воробьевых горах. Помню, на эспланаде, которая тянется перед зданием университета и смотрит поверх реки на город — на Кремль, на церкви, на хаос зданий, — фотографировались молодые новобрачные. Невеста была в смахивавшем на безе платье с бретельками и вид имела куда менее скромный, чем будет, я думаю, у тебя, если ты, прочтя это, все же выйдешь за меня замуж. Наряды ее подруг сверкали павлиньим великолепием, шафер и прочие мужчины щеголяли строгими гангстерскими костюмами. Все они показались мне трогательно обреченными. Я услышал крики гостей: «Горько, горько!» — ритуальная подсказка новобрачным: обнимитесь и сотрите поцелуями всю горечь ваших прежних жизней, пусть отныне в ней останется только сладость. Изваяния на фасаде университета — героические интеллектуалы, размахивающие книгами, похлопывающие ладонями по глобусам и идиотически взирающие в будущее, — напомнили мне о платформе «Площади революции», на которой я впервые увидел Машу. Охранник, опекавший двери главного университетского входа, не впустил меня в зеленоватый вестибюль; не знаю, впрочем, что бы я в нем делал, если бы меня и впустили. Я постоял снаружи, спрашивая у хорошеньких девочек в коротких юбках и юношей в дешевых джинсах, не знают ли они Катю, и наконец почувствовал себя смехотворно и унизительно старым. Когда я уходил, меня едва не сбил с ног катавшийся на роликах парень. Звезда главного шпиля подмигивала мне, освещенная яростным солнцем.
