— Стало быть, по-вашему, мне повезло… в семьдесят шесть лет остаться безо всего! Мы тут жили с тысяча девятьсот шестого года. В тот год мой бедный Фирмен поступил работать на солеварню… Себе на горе… А поселились мы тут потому, что отсюда до его работы недалеко было. Да и я рядом на поденщину ходила. Подумать только, до сих пор здесь живут люди, у которых я работала еще до той войны… Когда мой бедняга Фирмен помер, я хотела переехать отсюда… Ну, а потом, знаете, годы идут, и не то что все забывается, а просто привыкаешь. Да и вещей у меня набралось много, вот я и боялась тронуться с места.
Она снова хихикнула, от этого странного смешка становилось как-то не по себе.
— А вот теперь, можно сказать, все само собой произошло.
Старуха подошла еще ближе, огляделась по сторонам, понизила голос и, указывая пальцем на соседний полуразрушенный дом, сказала:
— Знаете, вон там жила молодая чета… Пернены… Муж был в маки… А жену с ребеночком убили… Пришел муж домой. И совсем ума решился. Говорят, уходя, сказал, что еще посчитается с партизанским командиром. Сказал: «Если бы они дождались американцев, все бы обошлось без единого выстрела. Боши бы убрались… И дело с концом».
Старуха замолчала. Казалось, она сама была напугана тем, что наговорила. Отец тоже молчал, тогда она спросила:
— А вот вы, папаша Дюбуа, думаете, он это вправду говорил?
Старик пожал плечами.
— Я-то ведь не больше вашего знаю.
Старуха опять заговорила о своем чайнике, и отец пообещал ей прийти на следующий день с лестницей и попытаться достать чайник. Она поблагодарила и сказала, что ее приютили у себя люди, у которых она убиралась больше десяти лет.
— Только, знаете, все-таки это не свой дом, — прибавила она. — Конечно, они живут лучше нашего и добрые, ничего не скажешь, но все одно это не свой дом. — Она наклонилась к его уху, еще больше понизила голос и спросила: — А знаете, почему я в живых осталась?
— Нет, не знаю.
— Вот уж двадцать лет как хозяин обещает нам устроить в доме уборную. Да все никак не соберется. Приходится спускаться, идти через весь двор, а уборная в соседнем доме, который выходит на Солеварную улицу… Так вот, как начали стрелять, я до того перепугалась, что у меня живот схватило… Я и пошла туда… А люди, что там живут, вы их знаете, Шампо их фамилия, они меня у себя оставили… Их квартира как раз возле самой уборной… Вот как все получилось… А когда я увидела, что всему конец… Я даже не заплакала. Вы бы посмотрели, как все кругом пылало! Будь в других домах, как в этом, черный ход, жильцы могли бы спастись… Куда там… Вы бы только посмотрели, как все кругом пылало…
Она несколько раз повторила эту фразу, сопровождая ее своим неприятным смешком, от которого становилось не по себе.
Ничего у нее не осталось, только кое-какие мелочи ей удалось откопать среди развалин. Все остальное сгорело, все, кроме чайника, на который она по-прежнему глядела чуть ли не с вожделением.
Смеркалось, и отец сказал:
— Вам пора возвращаться.
— Вы завтра утром принесете лестницу?
— Да… я приду.
Старуха удалилась своей подпрыгивающей походкой, и отец снова услышал ее смешок.
Когда она скрылась из виду, он не спеша направился к себе. Его дом стоял, как прежде, без единой царапины, ни одно стеклышко в окнах не треснуло. Война прошла совсем рядом, но даже не потоптала цветы в саду.
На следующее утро отец взял лестницу и направился к пожарищу. Мать пошла с ним. Когда они добрались до места, старуха уже возилась среди развалин, разгребая кочергой обломки и мусор. Через плечо у нее болталась большая сумка.
— Больно вы неосторожны, — сказала мать, — ведь стены того и гляди могут рухнуть.
Старуха в ответ только усмехнулась и махнула рукой, словно желая сказать, что жизнь ей уже не дорога.
Отец отгреб в сторону черепицу и пристроил кусок полуобгоревшего стропила так, чтобы можно было упереть лестницу. Мать помогала ему, держала лестницу, пока отец добирался до раковины. Чайник был без вмятин, целехонький. В нем даже оставалась вода. Рядом лежала поварешка и две ложки, отец и их прихватил.
Старуха вылила воду из чайника, сунула ложки в сумку и радостно захихикала:
— Чайничек мой… — повторяла она. — Совсем целехонький. Хороший чайник… Знали бы вы, как быстро в нем вода закипает.
Она поблагодарила отца, бережно, будто младенца, прижала чайник к груди и быстро зашагала прочь.
— Да, несчастная женщина, — пробормотала мать. — Нам еще, можно сказать, повезло.
Они отнесли лестницу домой, и отец сказал:
— Пойду прогуляюсь по городу. Как знать, может, встречу кого, кто приехал из Лиона.
— Господи, хоть бы весточку получить!
Отец надел чистый фартук, переменил каскетку и направился в центр города. Последние месяцы он не выходил за пределы их квартала и теперь внимательно оглядывался, искал вокруг перемен. Помимо сгоревших зданий, несколько домов пострадали во время уличных боев, но повреждения были несерьезные.
На улице Лекурба, на площади и под аркадами было людно. В начале Коммерческой улицы собралась толпа. Отец решил, что там продают продукты без карточек, и пожалел, что не захватил денег. Все же он подошел ближе и, безуспешно пытаясь заглянуть через головы людей, спросил:
— Что здесь происходит?
— Стригут наголо девок, которые путались с фрицами.
Из толпы доносились крики и взрывы хохота. Из уст в уста передавались имена девиц, и тут же слышались нелестные замечания по адресу их близких.
— Их потом посадят в грузовик и провезут по всему городу, — пояснила какая-то женщина.
— Нет, их заставят идти пешком, босиком поведут по улицам.
— Пусть идут нагишом! — завопила другая. Раздался громкий смех, и несколько голосов подхватили:
— Нагишом!.. Нагишом!
Толпа неистовствовала. Люди наперебой предлагали что-то, кричали:
— Брей у них все подряд!
— Нарисуйте ей свастику на груди!
Началась толкотня, каждому хотелось видеть все своими глазами. Каждый старался перекричать соседа. Отец сперва стоял поодаль, и хотя он не пробивался вперед, но вскоре очутился в самой гуще толпы, которая все росла и росла. Вокруг него стоял неумолчный гомон.
— Шлюхи — это только цветочки, завтра проведут по улицам всех коллаборационистов.
— А скольких бы еще надо за решетку.
— Всех, кто торговал с фрицами и наживался за наш счет.
— И тех, кто в муниципалитете служил…
— И молодчиков из петеновской милиции.
— Ну, эти уже дали стрекача.
— Ничего, отыщут даже в Берлине!
Отец вдруг подумал о Поле. Он чувствовал себя пленником этой толпы, и его охватил страх. Что с сыном? Арестован? Или успел уехать? А если Поль скрылся, тогда, глядишь, за отца возьмутся? Выставят на рыночной площади, как зверя заморского, а потом засадят в кутузку и дом к чертям подожгут? Да и дернуло его сюда прийти! Столько месяцев просидел в своей норе, и вот сегодня как дурак сам полез в это осиное гнездо.
Старику казалось, что все взгляды обращены на него, что все к нему присматриваются.
Его толкали, теснили со всех сторон, он тяжело дышал, на лбу у него выступил пот, и все же, усиленно работая локтями, он сумел наконец выбраться из толпы. Никто даже на него не оглянулся, но он стал пробираться на Школьную улицу самым сложным путем — переулками и проходными дворами, избегая людных мест. Он подумал было зайти к Полю, узнать, какие там новости, но не решился.
Он шел быстро, внимательно оглядываясь по сторонам, то и дело оборачиваясь, — он не в силах был отделаться от мысли, что чья-то рука вот-вот схватит его за шиворот и раздастся грозный голос: «Это папаша Дюбуа… Взгляните на этого старого негодяя, он и пальцем не пошевелил, чтобы помешать своему сыну торговать с фрицами!»
Подойдя к своей калитке, старик остановился в нерешительности. А ну как за ним приходили, пока он отсутствовал? Он-то думал, что с уходом немцев наступит конец всем этим тревогам, и невзгодам, и вечному страху все потерять, а теперь вот над ним нависла новая угроза.
Он вошел, стараясь не хлопнуть калиткой. Матери в саду не было. Отец медленно двинулся по тенистой дорожке, в листве деревьев шумел ветер и гнал к нему тучи золотистых насекомых.
В начале дорожки, которая вела к дому, отец остановился. Из кухни доносились голоса. У него перехватило дыхание. Ноги подкашивались. И все же он направился к двери, напрягая слух.
И тут, подойдя к крыльцу, он узнал голос Жюльена.
Когда отец вошел, Жюльен и его невеста сидели за столом. В кухне вкусно пахло поджаренным салом. Жюльен обнял отца, потом, подтолкнув вперед девушку, которая стояла чуть поодаль, сказал:
