— Господи… Бедный малый… Бедный малый… Я видела, как он упал… Схватился руками за живот и упал…
Утро тянулось бесконечно. Большую часть времени они провели в комнате Жюльена: только здесь и было светло. Мать ненадолго сошла вниз за спиртовкой, чашками и кофе. Принесла и хлеб, но ни сама она, ни отец не могли проглотить ни кусочка.
Старик чувствовал, что страх не отпускает его. Не осталось и следа той бодрости, какую он ощутил, когда проснулся среди ночи от шума стрельбы, все его тело было разбито, а голова пуста. Он с трудом держался на ногах. Лишь время от времени, делая над собой усилие, он добирался до слухового окна, чтобы посмотреть, не распространяется ли пожар дальше. Вначале отец думал, что огонь охватит всю улицу, но поздним утром немного успокоился. Сила огня ослабевала, и пожар, судя по всему, остановился, подойдя к приюту святого Иосифа. На улице не было ни души. Вдруг он услышал какие-то крики; он влез на стол, но, взглянув в окно, увидел лишь группу немецких солдат, бежавших по мостовой. Вскоре донеслось несколько залпов, потом опять наступила тишина. Только слышалось урчание автомобилей и грузовиков. Вернувшись в спальню, отец заметил, что в саду Педагогического училища никого нет.
Все утро старики просидели наверху.
В полдень мать, не решаясь развести огонь, подогрела кастрюльку с супом на спиртовке, где еще оставалось немного денатурата. Когда огонек погас, они медленно съели это варево, овощи так и не согрелись.
Отец растянулся на кровати Жюльена. Спать он не собирался, и все же сон сморил его. Когда он проснулся, матери в комнате не было. Старик сел в постели и прислушался. В кухне кто-то разговаривал.
Он встал, стараясь не шуметь, и спустился на несколько ступенек; только тут он узнал голос Робена. Войдя в кухню, отец сказал:
— Ну и ночку мы провели!
Мать уже приоткрыла ставни. Дверь была широко распахнута, и штора опущена.
— Как это вы сумели пройти? — спросил отец.
— До вас-то добраться нетрудно, потому что не надо переходить улицу. А то бы я не отважился.
Робен сообщил, что партизаны атаковали город. Немцы отступили к центру, а потом перешли в контратаку, и нападающие отошли. После ухода партизан немцы подожгли много домов и убивали людей, которые пытались выбраться из горящих зданий. Человек двадцать боши расстреляли возле богадельни, расположенной у подножия холма Монсьель.
Робену рассказал об этом санитар больницы, которому разрешено было передвигаться по городу.
— Мы еще немало горя хлебнем, — вздохнул отец.
— Толком никто не знает, но фрицы как будто уходят по безансонской дороге. Во всяком случае, в Педагогическом училище никого из них не осталось.
В кухне было тихо, уютно. С минуту все сидели молча. Потом отец сказал:
— Мне хотелось бы пройти в конец сада, взглянуть, что там происходит.
— Нет, нет, — всполошился Робен. — Ни в коем случае не ходите. Это еще опасно.
Мать отдала Робену половину оставшегося в доме хлеба.
— Думаю, нынче вечером немало людей будет сидеть без хлеба, — сказал он.
— Разве сейчас людям до еды, — отозвалась мать.
Снова заговорили о подмастерье, которого убили только потому, что он хотел взглянуть, что происходит на улице; потом Робен попрощался.
— Зайду завтра утром, — пообещал он, — и скажу, передавали ли что-нибудь по радио насчет Лиона.
Когда он ушел, мать спустилась в погреб за фруктами и денатуратом. После этого старики поставили стулья у самой двери и молча уселись.
Отсюда через шторку им была видна часть сада и улицы, которая словно вымерла.
Стояло лето. Пели птицы, кружилась мошкара, светило солнце, но раненый город спал.
Еще несколько дней город лихорадило. Когда оккупационные войска ушли, на всех окнах расцвели флаги. Они провисели полтора дня. Отец специально ходил на Солеварную улицу, где флаги красовались на каждом доме, на каждом этаже. Но на второй день прошел слух, будто немецкая бронетанковая колонна, движущаяся на север, подходит к городу. Флаги мгновенно исчезли. Улицы опустели, ставни на окнах захлопнулись. Партизаны, находившиеся в городе, вновь ушли в леса.
Отец бегом вернулся домой, чтобы снять флаг, который мать вывесила из окна спальни.
Ни один немец не появился, но город продолжал жить все в таком же страхе, до того как вошли первые американские части.
Тогда жизнь разом изменилась.
Отец чуть не полдня проводил на улице, наблюдая, как мимо катят грузовики, танки и артиллерийские орудия всех видов. Он возвращался с полными карманами сигарет, которые, однако, не курил.
— Разве это табак, — ворчал он, — скорее пряник… Но ничего, зато армия у них что надо… Ни в чем нет недостатка… Ив этот раз будет, как в девятнадцатом: десять лет спустя после их ухода все еще будут торговать американскими товарами.
Матери удалось достать кофе, шоколад и мясные консервы, их нельзя было взять в рот, до того они были сладкие.
— Люди они, видать, неплохие, — повторял отец, — но, что ни говори, вкусы у них странные.
Робен сообщил старикам, что Лион полностью освобожден. Все мосты взорваны, но жертв как будто не слишком много. Несмотря на это, мать продолжала тревожиться и не переставала говорить о Жюльене и Франсуазе.
— Может, он приедет на попутном грузовике, — говорила она.
Отец ничего не отвечал, но при каждом удобном случае отправлялся на угол Школьной и Солеварной улиц и смотрел на поток транспортных колонн. Иногда люди в штатском спрыгивали с грузовиков. А другие туда влезали. Американцы смеялись, обнимали девушек и похлопывали по плечу мужчин.
Через город прошло также несколько частей французской армии. На солдатах была такая же форма, как на американцах. Они вели себя более сдержанно, и жители города встречали их с меньшим восторгом.
Отец переговаривался с зеваками из толпы, но не спускал глаз с машин, появлявшихся на лионской дороге.
Возвращаясь домой, он всякий раз непременно доходил до пожарища. Обычно там не было ни души. Теперь, когда война отдалилась, люди старались меньше вспоминать обо всех ее ужасах. А ведь столько погибло в этих домах: кто заживо сгорел, а кто был убит, когда пытался выбежать из горящего здания. Те же, кому удалось спастись, потеряли все свое имущество.
Порой отец останавливался возле пекарни, где он месил хлеб в лучшие годы своей жизни. Он не входил туда, только подолгу смотрел вниз на тротуар. Одно место тут было заметно чище других. Каменные плиты были тщательно вымыты там, где пролилась кровь подмастерья булочника. А перед этим кто-то посыпал их золой. И немного золы все еще оставалось в канавке. Первый же дождь смоет остатки золы, исчезнет светлое пятно на тротуаре, и от подмастерья, от этого крепкого, сильного малого, останется лишь воспоминание. Он всегда готов был услужить людям. И вышел-то всего на минутку из пекарни, тут его и убили. Он не был ни партизаном, ни коллаборационистом, он просто работал, чтобы у людей, как всегда, был хлеб.
Ему, вероятно, было столько же лет, сколько Жюльену. Должно быть, и в Лионе убивали людей, даже если они держались в стороне от всего.
Однажды вечером отец увидел, как к сгоревшим домам направляется высокая сухощавая старуха; она шла, чуть сгорбившись, опустив руки, на ходу как-то по-птичьи подпрыгивая. Отец часто встречал ее и прежде в своем квартале. Она уже много лет как овдовела. Ее покойный муж Фирмен, работавший на солеварне, стал жертвой несчастного случая. Старуха подошла к нему.
— Невеселая картина, а?! — сказала она дребезжащим голосом.
Отец только головой покачал. Старуха глядела на самый дальний дом, не пощаженный пожаром. Одна стена, кровля и перекрытия обрушились. Уцелевшие стены почернели, но обои еще кое-где сохранились. Каменная раковина осталась на месте, но висела в пустоте с обломком трубы. Старуха указала на нее рукою.
— Приглядитесь-ка, — сказала она, — в раковине до сих пор чайник мой стоит. Уверена, что чайник целехонький. Найдись у кого лестница, его можно было бы достать.
— Ну, это дело рискованное, — заметил отец, — того гляди стены рухнут.
— До чего ж хороший чайник, — продолжала старуха. — Алюминиевый. А как быстро закипал… Я купила его за год до войны. Нынче таких не сыщешь.
— Когда начнут расчищать улицу, получите свой чайник.
— Да, если его прежде не украдут… Я уже не в первый раз сюда прихожу. И кое-какие вещи отыскала. Уверена, что еще кое-что уцелело, но их обломками крыши завалило… А у меня разве хватит сил сдвинуть балки и разгрести черепицу!
— Вам еще повезло, что хоть сами спаслись, — сказал отец.
Старуха как-то скрипуче хихикнула.
— Стало быть, по-вашему, мне повезло… в семьдесят шесть лет остаться безо всего! Мы тут жили с тысяча девятьсот шестого года. В тот год мой бедный Фирмен поступил работать на солеварню… Себе на горе… А поселились мы тут потому, что отсюда до его работы недалеко было. Да и я рядом на поденщину ходила. Подумать только, до сих пор здесь живут люди, у которых я работала еще до той войны… Когда мой бедняга Фирмен помер, я хотела переехать отсюда… Ну, а потом, знаете, годы идут, и не то что все забывается, а просто привыкаешь. Да и вещей у меня набралось много, вот я и боялась тронуться с места.
