Оба нервничали. Отец чувствовал, что перестрелка все приближается. Если они сейчас не выйдут из дому, то через несколько минут будет уже поздно. В сад того и гляди ворвутся люди: одни будут обстреливать Педагогическое училище, другие отбивать атаку.
Он возвратился на кухню, открыл чулан и снял висевшую на двери брезентовую сумку.
— Засунь все сюда, — сказал он.
Затем он снял свои часы, висевшие у окна, положил их в карман.
— Надо бы захватить одежду, — заметила мать.
Она достала пальто, перешитое из шинели солдата, которого они приютили в дни отступления, набросила на плечи отцу накидку. Они подошли к двери, отец погасил свечу и сунул ее вместе с обеими зажигалками в карман.
Ружейные выстрелы и разрывы гранат звучали теперь еще ближе.
Отец напряг слух, осторожно приоткрыл дверь, обернулся и спросил:
— Ничего такого не слышишь?
Мать шагнула к нему.
— Нет.
— Ну тогда пошли. Нагибайся как можно ниже. Если начнут стрелять совсем рядом, ложись и не двигайся.
Он приотворил дверь лишь настолько, чтобы пройти. Словно вновь обретя былую солдатскую ловкость, он согнулся чуть ли не вдвое. Шагнул через порог и почувствовал, что мать удерживает его за накидку.
В тот миг, когда он обернулся, чтобы сказать: «Закрой дверь, только не хлопай», пулеметная очередь разорвала ночную тишину: казалось, стреляли прямо у них под ногами. Сквозь ветви деревьев отец увидел огненные блики, скользившие по фасадам домов на Школьной улице. Он повернулся, толкнув при этом мать, и крикнул:
— Черт побери, слишком поздно!
Старики налетели друг на друга. Отец почувствовал. как жена, теряя равновесие, ухватилась за него. Он попытался удержать ее, но движение его было слишком резким, и он сам не устоял. Оба повалились на пол кухни, при этом дверь распахнулась и стукнула о выступ стены.
Теперь гранаты рвались совсем рядом, и четыре красные вспышки осветили комнату.
Отец приподнялся, встал на колени, помог жене отодвинуться и закрыл дверь.
— Вот те и на! — ворчит отец. — Вот те и на!.. Теперь нам крышка.
Дверь снова закрыта. Они оба тут, рядышком, на холодном линолеуме кухни. Мать молчит.
— Ушиблась? — спрашивает отец.
— Нет… А ты?
— Тоже нет… Сумка на улицу не упала?
— Нет. Я ее держу.
— Не можем мы… тут оставаться.
Пальба теперь идет так близко, что им приходится почти кричать да еще выбирать минуты, когда грохот взрывов немного стихает.
— Но куда ты хочешь идти?
— У двери оставаться нельзя… Поднимусь за матрасом… Надо перебраться в столовую, устроимся у буфета, так будем подальше от окна.
Отец чувствует, что матери уже нет рядом. Он следует за ней в столовую. Оба ползут на четвереньках, как дети во время игры.
— Вот… Тут самое безопасное место… Ложись у буфета… Я поднимусь в спальню.
— Нет, оставайся тут.
— Но я ничем не рискую. Только матрас притащу. Его голос звучит твердо. Властно. И все же мать говорит:
— Тогда и я с тобой.
— Нет. Оставайся тут!
Отец удаляется. Легко находит дорогу — ведь он наизусть знает каждый уголок своего дома. Будь сейчас светло, он не шел бы быстрее. Он не ощущает усталости, даже не задыхается.
В спальне отец подходит к окну. По дороге нашаривает рукой на прохладном мраморе круглого столика жестянку с табаком, которую ставит туда каждый вечер. Кладет ее в карман. Наклоняется к окну и припадает глазом к отверстию в ставне. Ночная тьма по-прежнему озаряется вспышками. Стреляют в стороне вокзала. Стреляют и возле сыроварни, и в пригороде. Короткие всполохи вырывают из мрака силуэты деревьев и домов.
Отец идет к кровати, и только тут ему приходит в голову, что накидка будет мешать. Он отбрасывает ее полы за спину, стягивает простыни к изножью кровати, сворачивает втрое матрас и берет его в охапку. Он чувствует себя сильным, как в тридцать лет. Без труда поднимает свою ношу, идет, не спотыкаясь. Ударяется рукой о круглую ручку двери, но боли не чувствует. Спокойно спускается по лестнице.
— Помочь тебе? — спрашивает мать.
— Отойди с дороги.
Молчание.
— Клади на пол, — говорит мать.
Он опускает матрас и раскатывает его возле буфета.
— Пока что устроимся на матрасе, — говорит он. — А коли уж совсем близко к нам подойдут, сядем спиной к буфету и загородимся матрасом.
Они вытягивают ноги и садятся рядышком, упершись спиной в дверцы буфета. Теперь окно в стороне от них. Между ними и массивной стеною — вся ширина комнаты. Позади у них буфет, за ним перегородка, еще дальше — кухня и снова стена. За перегородкой еще и чугунная плита. Отец различил всего несколько гулких ударов, похожих на разрывы мин. Все остальное — лишь ружейная пальба, пулеметные очереди и разрывы гранат. Пули могут продырявить ставни, но стен они не пробьют. Опасаться надо только снарядов, однако пока артиллерийской стрельбы не слышно.
— Ты вспотел, пока тащил матрас, — замечает мать. — Завернись в накидку.
— Не беспокойся.
Больше всего он боится пожара. Он-то ведь знает, что от одной пули может заняться кровля. Между черепицей и потолком, на низком чердаке, куда никогда не заходят, должно быть, много пыли, и она мигом воспламенится. А в сарае сено и ящики из сухого дерева! Черт побери, да все это может вспыхнуть, точно факел!
Отец сам себе удивляется, что еще так спокоен. Он понимает, что и дальше должен держаться. Достает из кармана свечу, зажигалку, жестянку с табаком, кладет ее рядом с собою. Высекает огонь.
— Зачем тебе свет? Что ты хочешь делать?
— Сигаретку свернуть.
— Господи боже…
Отец зажигает свечу и протягивает ее матери.
— Подержи-ка.
Рука у матери дрожит.
— Ты же знаешь, что снаружи ничего не видать. Ну-ка посвети.
Мать придвигается к нему. Отец высыпает табак из окурков на бумагу и скручивает сигаретку, их лица почти соприкасаются, освещенные пламенем свечи, в котором поблескивает жестянка с табаком. Отец закрывает жестянку и кладет ее на матрас. Можно подумать, будто оба они на фронте, сидят в окопе. Он прикуривает от свечи.
— Я уверена, что сражаются прямо перед нашим домом, — говорит мать.
Отец прислушивается. Должно быть, стреляют и на бульваре, и на Школьной улице — иначе говоря, по обе стороны дома.
— Но что же там происходит? Что там все-таки происходит? — всхлипывает мать.
— Ну, теперь сомнений нет. Это, конечно, партизаны. У американцев были бы орудия… Видно, партизаны осмелели… Ведь на всех подступах к городу у немцев заградительные заставы…
— Но я тебе говорю, что они уже на нашей улице.
— Возможно, боши ведут отсюда огонь.
Оба говорят быстро. Затем смолкают и несколько долгих минут прислушиваются, мысленно стараясь представить себе перипетии боя.
— Хоть бы знать, что в Лионе… — говорит мать. — Узнать, сумела ли эта девочка возвратиться туда.
Рядом разрываются две мины, и дом сотрясается. Отец встает.
— Не вставай! — кричит мать.
— Оставь меня в покое. Пойду открою окно. Не то все стекла вылетят.
Он открывает кухонное окно, и в комнату врывается грохот. Из кухни слышен голос отца:
— У тебя есть сваренный кофе?
— Да, но он холодный.
Отец идет в столовую за свечой. Мать забилась в угол между стеною и буфетом.
— Не вставай, — говорит отец. — Я сейчас вернусь.
Он приносит спиртовку и кастрюльку, куда налил кофе.
— Ты с ума сошел, — вырывается у матери.
— Ничуть. Если уж нам суждено помереть, так лучше прежде выпить кофе.
Сейчас в сад, должно быть, уже проникли люди. Они все разворотят, вытопчут, это уж точно. В ту, первую войну отец повидал немало мест, где шло сражение, и потому понимает: нет никакой надежды на то, что его сад, дом и сарай уцелеют. Но что он может поделать? Ничего. Выйти наружу и крикнуть, что они спятили? Что они не имеют права сражаться в его саду?! Что он не желает, чтобы его впутывали во все это и что места кругом достаточно, пусть себе сражаются где угодно, только не у него.
Разве сотням других людей и в эту, и в другие войны не хотелось выкрикнуть точно такие же слова!
Пока война со скрежетом и лязгом, с чудовищными гримасами окружает вас своим кольцом, держась все же в отдалении, всегда теплится какая-то надежда. Но в день, когда кольцо сжимается, когда война вторгается к вам в сад и вытаптывает его, осаждает ваш дом, — что тогда остается делать?
Отец сжимает кулаки. Нервно затягивается сигаретой. Черт побери, иметь бы ружье, встать у окна и уложить хотя бы нескольких, прежде чем он сам погибнет!
Он чувствует, как в нем попеременно поднимаются волны ненависти и нежности. Ему хочется так много сказать жене, которая прижимается к его плечу и всхлипывает.
