«Все у нас, Луцилий, чужое, только время наше».
Почерк Дмитрия Михайловича можно выставлять в музее. Это называется аркадическое письмо: строки ровные, буквы соединяются над и под строчками, ровными дугами. Признак неколебимого душевного покоя и легкости, чего не скажешь, глядя в корявое лицо Дмитрия Михайловича.
Мы переглядываемся.
– Я поражен! – мотаю головой. – У вас замечательный почерк, Дмитрий Михайлович! Мы сделаем шрифт из этого почерка!
– А моя политическая позиция? – напоминает олигарх.
– Она тоже не пройдет даром! – обещаю я.
Сидим с Сашей в кафе. Напротив – витрина. Внутри все залито молочным светом. В витрине металлические фигурки работы еврейского мастера. Козел Эфраим с грустными глазами, оттянутыми книзу; бухгалтер, заваленный книгами; и моя любимая статуэтка – «Балансирующий». Едет велосипед на одном колесе, а Балансирующий одной рукой упирается в седло, а в другой держит зонтик. Полы пальто развеваются. А на руле лежит книга, и ветер перелистывает страницы.
– Когда я впервые увидел этот дом, я вообще не верил, что он может стоять сам по себе. Но в него можно войти и жить в нем, не думая о том, что он завтра развалится.
Саша выдыхает дым, округляя тонкие губы. Ушки у нее тоненькие, аккуратные, прозрачно-хрупкие, как цветы. Веки тоже полупрозрачные, легкие, ресницы длинные.
– Все это можно потрогать и даже попробовать.
Язык острый, ярко-красный; пальцы тонкие, длинные, выгнутые. Как говорится, аристократические, хотя на самом деле с аристократией все это не имеет ничего общего. Такими пальцами – хваткими, цепкими – удобно брать точные аккорды, молотить по клавиатуре компьютера, душить, выжимать, откручивать, развязывать узлы.
Вынимаю из папки и кладу перед ней лист, исписанный Дмитрием Михайловичем: ноты, иероглифы, красиво и внятно.
– Ух ты, – восхищается Сашка. – Дашь это мне? Я хочу сделать такой шрифт у себя в типографии. Он будет называться…
– Он будет называться «Эрос и Фемис», – говорю я, косясь в угол. – Любовь и справедливость.
На стене в кабинете Александра Александровича Арефьева висят три карты. Карта города, карта области, карта города 1737 года.
На современной карте серо-желтыми квадратиками помечены недостроенные объекты строительной компании «Эрос и Фемис», желтыми – достроенные, серыми – спроектированные. Вертящийся темно-серый кирпич на светло-сером фоне. Дом, полный линий и воздуха: сопрано, фонтаны, взбитые сливки все же не легче, чем этот дом. Или как будто лижешь сладкий и пестрый леденец, или как будто глядишь на гладкий кружок черной воды в глубине колодца. Снег заштриховывает его наискось пунктирными линиями.
Через весь кабинет, сверху вниз и с боку на бок, и по диагонали, и так и сяк, натянуты нитки, черные и белые, образуя парящий в воздухе объемный чертеж, гигантскую паутину. Геометрические узоры, углы, сплетения, невесомо-натянутые, условно-бесконечные, взаимозависимые.
– Что это такое? – спрашиваю я.
– Эскиз, – объясняет ААА+. – Гауди делал такие, когда строил собор Святого Семейства в Барселоне.
– И вы тоже собираетесь строить собор Святого Семейства?
– Нет, я собираюсь строить нужник при станции Сто первый километр, – предельно корректным голосом отвечает ААА+.
– На чем держится ваш дом? – спрашиваю я.
– Как и другие дома, на физических законах. Ведь есть не только закон земного тяготения. Все тела взаимно притягиваются и отталкиваются.
Солнце понемногу начинает соскальзывать с небосвода, только масляные следы в воздухе. При легком ветре просвечивает сквозь облака. Дым, закрученный внутри завода, медленно раскручивается по небу. Искры сварки брызжут на той стороне проспекта. Шумят машины. Воздух прозрачный и сухой.
– Расскажете о ваших успехах? – предлагает ААА+.
Я докладываю: журнал продается неплохо, однако мощности загружены пока всего лишь на сорок процентов. Информированность достигает восьмидесяти процентов, лояльность – пятидесяти, приверженность – двадцати.
– Not bad, not bad, – приговаривает ААА+. – Какие мероприятия запланированы на февраль?
Отвечаю: шахматный матч; агитация против выхода рыбаков на лед Финского залива; обзор городских и районных школ; дискуссия о том, какие деревья сажать во дворе, липы или тополя.
– Что ж, – заключает ААА+, – как я и предполагал, вы справляетесь. По моим расчетам, к апрелю вы выйдете на положительный уровень доходности. Тогда можно будет провести акционирование и сделать вас всех собственниками.
– А наш редактор? ААА+ улыбается.
– Он путешествует и выполняет мои просьбы. Вчера я получил от него письмо. Сейчас он в Калифорнии, говорит с одним из моих знакомых – тот ни за что не соглашается выдать ему вещь, о которой я его прошу. Но не потому, что ему жаль эту вещь, а потому, что он не доверяет вашему редактору. Даже я доверяю, а он – нет.
– И что же делает наш редактор?
– Завоевывает доверие, – пожимает плечами ААА+. – Мой знакомый уже разрешает вашему Re: дактору укладывать его парашют. Там, глядишь, и доверять начнет…
Телефон звонит не переставая. Стоит мне положить трубку на рычаг, как он снова разражается звоном. Жильцы стучатся в дверь, заходят, предстают перед нами и с жаром развивают темы, которые им интересны:
– Моего сына надо вытащить из тюрьмы.
Мы стали другими. Прежде мы не задали бы этого вопроса:
– Постойте, что значит вытащить? Он нарушил закон или нет?
– Он нарушил не тот закон.
Как Арефьев говорит: «Я же не могу знать всех законов». Мы отлично понимаем, что если мы соберемся «вытаскивать» кого-то из тюрьмы, то этим поставим под удар репутацию Александра Александровича. Но вот вопрос: если все, что делают жители дома, должно как-то отразиться на нашем ААА+ (превратить его в СС?), являемся ли мы свободными людьми?
– Ты когда-нибудь был в тюрьме? – спрашивает меня Алекс.
– Бог миловал.
– И я не был.
– Говорят, в «Кресты» экскурсии водят. Пошли сходим.
Самоуправление не значит самоуправство. Тангенс протягивает от верхушки к верхушке тRe: нды, проводит уровни так быстро, что кажется, он вовсе не думает.
– Вот погоди, – обещает он, – я нарисую кривую… Если все жители этого дома принесут мне по тысяче рублей… мы тогда всех из тюрьмы спасем, у нас никто не будет ни сидеть, ни служить, ни налоги платить, ни в пенсионный фонд отчислять. Что вы хихикаете? Наш дом должен на чем-то держаться?
– Бить и даже убивать до смерти надо? – спрашивает Алекс и сам же себе отвечает: – Не надо. Но иногда приходится.
В то время как Тангенс сливает евродоллар (коррекция, как и было предсказано, хорошие данные по внешнеторговому балансу и безработице в США), Паша, юный отец четверых детей (женился на вдове с тремя детишками, чтоб не служить, а потом вошел во вкус), стоит перед Алексом, вопит и кидает пальцы во все стороны, как Эминем:
– Какого хрена во дворе стоит раздолбанный «запорожец»? А? Эдак в него кто-нибудь положит какой-нибудь тротиловый эквивалент и разнесет наши алюминиевые банки к едрене фене! Мы будем делать свою охрану или нет? Мы будем делать свою армию?
– Мы не будем делать этого, того, что вы говорите, и вообще забудьте это слово и не произносите его. Вы же не захотели защищать Родину, – язвит Алекс (тоже ничего не защищавший). – Что же вас теперь так зацепило?
– Не!! Знаю!!! – вопит Паша, и злится, и ломает руками печенье, и пихает его себе в глотку сухим. – Не разводите демагогию! Одно дело Родина… И совсем другое – дом!.. Наш дом!..
Во-он там, далеко внизу, его дети, упакованные в разноцветные китайские пуховички, носятся по двору, катают снежную бабу и орут. Под радужно-серым небом, а небо все в пузырях.
– Хорошо, Паша, – вмешиваюсь я, для уверенности упираясь карандашом в стол. – А вот бомжи? Бомжи, например? Которые в метро спят?
– Они потому и спят, что метро взрывают постоянно, – неожиданно вмешивается Тангенс. – Это их дом и есть. Они его защищают. Разве не ясно?
– Боюсь, – говорю, – что даже слишком. Пронзительно ясно, прояснено. Свежий воздух глотками из форточки, живая вода.
– Дом. Квартал. Улица. Где кончается Родина? – испытывает Алекс Пашу.
– Не знаю, – говорит Паша неуверенно. – Там, где не видно… Где мы детям гулять не разрешаем…
Ни один разговор не дает нам сделать выводов. Все опровергается, переворачивается, как песочные часы.
Информация в наше время просачивается быстро и без затей. На следующий день мы уже любуемся по Пятому каналу на выступление небезызвестного Генриха Эдирбаджета, того самого, у которого в голове застряло пять серебряных пуль и который лоббировал повышение пошлин на алюминиевую банку.
– Что это такое! – распространяется Эдирбаджет в телевизоре, поправляя налипшую на лоб глазурованную прядь. – Безобразие! Если ты обогнал свое время – умри и подожди в виде души!
