Достоевский против Кожевникова
Семь дней. 1984. № 52. 2 ноября. С. 28–29.
В качестве контраста Достоевскому Довлатов выбирает фигуру официозного писателя, хотя, возможно, и не самую одиозную.
Кожевников Вадим Михайлович (1909–1984) — Герой Социалистического труда, депутат и лауреат, главный редактор журнала «Знамя» (1949–1984), активно участвовал во всех идеологических кампаниях, в частности, по его доносу был арестован представленный в «Знамя» роман В. Гроссмана «Жизнь и судьба».
Кожевников издавал множество книг огромными тиражами, в том числе шеститомное собрание сочинений (1968–1971); девятитомное вышло уже после смерти (1985–1988). Однако среди его вполне конъюнктурных романов о революции («Заре навстречу», 1956–1957) и рабочем классе («Знакомьтесь, Балуев!», 1960) были интересные ранние рассказы о войне и вполне коммерческий военно-приключенческий «Щит и меч» (1965), удачно экранизированный. Этот роман тоже встречался на книжных толчках, правда, не по такой, как М. Булгаков, цене.
Семь дней. 1984. № 54. 16 ноября. С. 18–19.
Рецензия на кн.: Поповский М. Дело академика Вавилова. Анн Арбор, 1983.
Поповский Марк Александрович (1922–2004) — писатель и публицист, эмигрировал в 1978 г. Сотрудничал в «Новом американце». Помимо рецензируемой книги, наиболее значительны две другие его работы в таком же документальном жанре: «Жизнь и житие святителя Луки (Войно-Ясенецкого), архиепископа и хирурга» (Париж, 1979) и «Русские мужики рассказывают» (Лондон, 1983).
Переизданная в России книга о Вавилове (М., 1990), при высокой оценке усилий М. Поповского по сбору материала, вызвала полемику по поводу «вины» Вавилова в возвышении Лысенко и искренности его сотрудничества с советской властью (см.: Левина Е. С. Беда или вина академика Вавилова? // Природа. 1992. № 8. С. 121–124).
В переписке Довлатова возникает сложный сюжет отношений с М. Поповским, в диапазоне от уважения и признательности за помощь в первые месяцы эмиграции до жесткой иронии и анекдотов. В шаржированном виде он изображен в публицисте Зарецком в «Невидимой газете» и «Иностранке». «Это был талантливый человек с дурным характером» (СС-3, 182). «Зарецкий был профессиональным разрушителем. Инстинкт разрушения приобретал в нем масштабы творческой страсти» (СС-3, 222).
В интервью радио «Свобода», данном в связи в восьмидесятилетием, Поповский тоже резко оценил творчество Довлатова как характерный симптом эмигрантской литературы: «Эмиграция для писателя — это трагедия. Прежде всего, человек исписывается. Он исписывает все то, что он привез с собой из России. Затем американского мира он не постигает все равно, и затем начинается литературная деятельность, которая близка по жанру к жанру пасквиля. То есть тогда, когда человек начинает писать произведения, в которых узнаваемы ближайшие ему фигуры, знакомые, приятели, и на них навешиваются слова и действия совершенно не реальные. И вот, к сожалению, эмигрантская литература богата очень жанром пасквиля, и это крайне огорчает. Я, наверное, кого-нибудь обижу и доставлю огорчение близким Сергея Довлатова, но все его книги написаны, на мой взгляд, в жанре пасквиля. То есть там нет художественных образов, созданных автором. Все люди, которые там описаны, узнаваемы или по фамилиям, или по поведению, и все они написаны не по-доброму. Им приписывается много того, чего они и не делали».
Книгу о Вавилове Довлатов, однако, неизменно оценивал высоко: «С „Вавиловым“ от души Вас поздравляю, прочитал немедленно, все закреплено, последовательно и написано хорошо, в самом органичном для Поповского духе, он, конечно, молодец. Все там хорошо: и памфлет, и биография, и хитрости с документами, а главное — все меньше книг, которые ты способен прочесть до конца. А в „Новом американце“ Поповский был — слон в посудной лавке. Ну и характер, конечно, наждачный» (И. Ефимову, 24 февраля 1984 г.; Переписка, 291).
Любопытно, что, возвращаясь в СССР, книга Поповского о Войно-Ясенецком и довлатовская «Иностранка» встретились под одной обложкой, в одном номере журнала (Октябрь. 1990. № 4).
Семь дней. 1984. № 56. 30 ноября. С. 24–25.
Рецензия на кн.: Юмор и сатира послереволюционной России. Т. 1–2 / Сост. Б. Филиппова при участии В. Медиша. Лондон, 1983.
Не случайно так популярно было в народе четверостишие, приписываемое то Михаилу Светлову, то Юрию Олеше, то Зиновию Гердту, то Юрию Благову… — Автором эпиграммы является последний указанный автор, поэт-сатирик Юрий Николаевич Благов (1913–2003). Эпиграмма появилась в 1952 г. в связи с докладом Г. Маленкова на XIX съезде КПСС, в котором утверждалось: «Нам нужны советские Гоголи и Щедрины». Вариация первого стиха: «Нам, товарищи, нужны…» (см.: Эпиграмма. М., 2005. С. 52).
…пока мы умеем смеяться, мы останемся великим народом. — Вариация афоризма, уже использованного в эссе из «Нового американца» (1980. № 41. 19–25 ноября), вошедшем в «Марш одиноких»: «И хочется думать — пока мы способны шутить, мы остаемся великим народом!» (СС-2, 332).
Написано, вероятно, в 1985 г.
Датируется по авторскому указанию в тексте эссе: «За шесть лет жизни в Америке». Довлатов появился в США в феврале 1979 г.
Первая публикация не установлена.
Грани. 1986. № 135. С. 291–294.
Рецензия на кн.: Орлова Р. Хемингуэй в России. Анн Арбор, 1985.
Орлова (Либерзон) Раиса Давыдовна (1918–1989) — литературный критик, переводчик, жена ученого-германиста, диссидента, соузника и товарища Солженицына Л. Д. Копелева. С 1980 г. в эмиграции в Германии. Автор биографических книг о Дж. Брауне и Герцене и мемуаров (совместно с Копелевым) «Мы жили в Москве» (Анн Арбор, 1988; переиздано: М., 1990).
Увлечение Хемингуэем, папой Хэмом, как его любовно-фамильярно называли в 1960-е гг., Довлатов разделял вместе со своим поколением. В юношеском письме актрисе Тамаре Уржумовой (1 июля 1963 г.), давая большой рекомендательный список литературы (больше тридцати имен), наиболее подробно он пишет о Хемингуэе: «А вот предшественниками великого американца Хемингуэя можно считать кого угодно, от Эсхила до Стендаля, от Библии до японских трехстиший. <…> Два года назад умер Хемингуэй, писатель, которому я верил. Его кодексом была „Честная игра“. Всегда и во всем должна вестись честная игра. Мужчина должен быть прост и силен. Хладнокровных и рассудительных женщин он не любил. Все должно быть, как природа велела. Дети должны быть ребячливы, собаки послушны и т. д. Он любил легкую и теплую одежду, умных и чистых животных, сероглазых слабеньких женщин, и сам был широкоплечий человек с круглым кошачьим подбородком. Я Вам о нем напишу специальное письмо. Он был настоящий писатель. Перечитывайте все, им написанное. Особенно „Фиеста“, „Смерть после полудня“, „Белые слоны“, „Убийцы“, „В наше время“, „Там, где чисто, светло“» (Письма, 130). Специальное письмо не было написано или не сохранилось. В рецензии Довлатов, помимо прочего, защищает кумира своей юности от холодного ветра и скептицизма прошедших десятилетий.
Перефразировка заключительных слов рецензии передана одному из эпизодических персонажей «Филиала»: «Потом я услышал: — Вот, например, Хемингуэй… — Средний писатель, — вставил Гольц. — Какое свинство, — вдруг рассердился поэт. — Хемингуэй умер. Всем нравились его романы, а затем мы их якобы переросли. Однако романы Хемингуэя не меняются. Меняешься ты сам. Это гнусно — взваливать на Хемингуэя ответственность за собственные перемены» (СС-4, 74). Кончается эта повесть фразой, почти повторяющей последние слова романа «Прощай, оружие!».
…Хемингуэю посвящали стихи Евтушенко и Ахмадулина, а Виктор Платонович Некрасов, еще будучи советским писателем, опубликовал хороший рассказ, который так и был им озаглавлен — «Посвящается Хемингуэю». — Е. А. Евтушенко упоминает о Хемингуэе, в частности, в стихотворении «Кладбище китов» (1967), где «китами», наряду с ним, оказываются Толстой, Горький, Пастернак; «Хемингуэй молчит, но над могилой грозно / гарпун в траве торчит, проросший ввысь из гроба». Б. А. Ахмадулина написала эпиграмму «На смерть Хемингуэя»: «Охотник непреклонный! / Целясь, / ученого ты был точней. / Весь мир оплакал драгоценность / последней точности твоей». В рассказе В. П. Некрасова «Посвящается Хемингуэю» (1959) повествователь приносит бойцу-книгочею книгу рассказов Хемингуэя, его внезапно ранили как раз во время чтения новеллы «Рог быка», и он навсегда исчез из жизни рассказчика вместе с испачканной кровью книгой. «В Лешкином „жаль Пако, хороший был парень…“, в этой фразе, сказанной через полчаса после того, как немецкий осколок, не отклонившись ни на дюйм, влип ему в руку, для меня звучит что-то по-настоящему мужественное, то самое, что заставило Хемингуэя полюбить своего мадридского шофера Иполито. Он сказал о нем: „Пусть кто хочет ставит на Франко, или Муссолини, или Гитлера. Я ставлю на Иполито“. И на Лешку, хочется добавить мне» — таков финал некрасовского рассказа.
