– А вы никогда не думали о том, чтобы пойти и выкопать сверток самому?
– Нет. Я-то тут при чем?
– Неужели вам не было интересно, что там?
– Было.
– Это блокнот с ее записями. Что-то вроде рассказа или дневника.
– Откуда вы знаете?
– Потому что она оставляет их для меня. Посмотрите. – Я разорвал полиэтилен, вытащил записную книжку и протянул Чану. Он благоговейно полистал и начал читать. Я невольно вздрогнул, и он отвел взгляд от страницы.
– Может быть, там что-то личное, – извиняющимся тоном сказал я. – Про ее отца.
Чан быстро закрыл книжку.
– Извините. Не хочу лезть не в свое дело.
– Ничего страшного, я просто хотел показать вам, что это такое, и вы бы знали, что Бабочка оставила книжку для меня.
– Я и так знаю, что для вас. Я бы не позволил ее выкопать, если б думал, что вы посторонний человек.
Я был впечатлен.
– Послушайте, – сказал Чан, словно желая сменить тему, – вы знаете девушку, которая теперь там живет?
– Где?
– В квартире Бабочки.
– Нет.
– Я видел, как вы на нее смотрели, когда она отсюда выходила, вот и подумал, что вы, наверное, знакомы.
– Я никого не знаю в Нью-Йорке.
– Ну, раз вы друг Бабочки, вы знаете меня.
Такео Ишикава (1942–2001)
Незадолго до смерти папа вроде как сошел с ума. От него несколько лет не было ни слуху ни духу. Я пыталась связаться с ним после смерти Комори, но он так и не ответил. Мама сказала, что он уехал куда-то в калифорнийскую пустыню и стал отшельником. А потом, весной 2001 года, отец вдруг взял и позвонил. Он хотел со мной увидеться, и я согласилась.
Я полетела в Лас-Вегас, взяла напрокат машину и поехала на северо-запад, в пустыню Мохаве, затем пересекла границу штата и покатила в калифорнийский городок под названием Долина Смерти. Население двадцать человек (хотя я видела только одного). В городке был отель, и я сняла номер под вымышленным именем, а потом бродила по Долине Смерти до заката. Помимо отеля, открытым стоял только театр под названием «Амаргоза». Там еженедельно шли пьесы, которые сочиняла и исполняла его же владелица, старуха, разрисовавшая стены изображениями зрителей, чтобы не играть при пустом зале.
На следующее утро я отправилась по указанному маршруту и ехала около часа, свернув с шоссе на пыльный проселок. Дом был виден снизу – стеклянный куб, в духе шестидесятых, возвышавшийся среди утесов. Проселок привел меня на задний двор, где я обнаружила пустую парковку. С той стороны белые стены дома выдавались вперед, создавая тенистые ниши, на крышу вел пандус. Из темного дверного проема показался отец. Он оказался старше, чем я помнила; кожа посерела и одрябла. Седые волосы были несколько месяцев не стрижены, хотя папа и предпринял попытку побриться и привести себя в приличный вид. Он протянул руки и жалобно улыбнулся. Я чмокнула рядом с его щекой и стояла как камень, пока он обнимал меня.
Дом был свободной планировки, воздух в нем неожиданно прохладный, окна высотой от пола до потолка выходили на скалы и бесконечную пустыню. Мебель представляла собой дизайнерские вещицы в модернистском стиле шестидесятых. Судя по всему, выбирал их профессионал. Папа никогда даже не пытался усвоить какой-либо вкус, хороший или дурной.
– Очень мило, – сказала я.
– Спасибо. Дом принадлежал одному архитектору, не помню, как его звали.
– Зачем ты здесь живешь?
– Чтобы чувствовать себя в безопасности.
– От чего?
– От всего.
Первый час прошел довольно напряженно. Отец спрашивал, как поживает мама, как у меня дела на работе. Я болтала без умолку, заполняя время и надеясь, что мы наткнемся на какую-нибудь тему, представляющую искренний интерес для нас обоих, и тогда визит не пройдет даром. Но у папы была своя повестка дня.
– Я очень рад, что ты так хорошо училась в колледже.
– Я уже давно окончила колледж, папа.
– Знаю. Просто у меня как-то не получалось сказать, что я тобой горжусь.
– Спасибо.
– Я никогда не думал о твоем будущем, Бабочка, и о твоем счастье. Я вечно отстранялся от тебя. Но, становясь старше, я начинаю понимать, что во многом был не прав. Вот и решил извиниться перед тобой. Все объяснить.
– Ничего страшного, ведь в конце концов все вышло хорошо.
– Да, люди, конечно, учатся выживать в любых условиях, и ты воистину расцвела, несмотря на то зло, которое тебе причинили. И это прекрасно. Но, как бы ни был плох родитель, он всегда действует с благими намерениями. Ты согласна? Я никогда сознательно не желал зла своей дочери.
Я проехала три тысячи миль, чтобы повидаться с ним. Разумеется, папа хотел сбросить с плеч несомненное бремя. Возможно, он обрел бога или что-нибудь такое. Не мои проблемы. Но я позволила ему выговориться. Подумала: а вдруг я что-то узнаю. И потом, я всегда могла попросить отца замолчать, если бы разговор стал нестерпимым. Или уйти и злиться сколько влезет.
– Я уверена, что ты старался изо всех сил, – сказала я, но, едва эти слова сорвались с моих губ, я поняла, что сама им не верю.
– Да, я очень старался. Но так было лучше для Кеико. И, наверное, для меня. Твои чувства я никогда не принимал в расчет.
– Пожалуйста, не говори о Комори.
– Но без нее не объяснишь.
– Ты вел себя так, словно она не имела для тебя никакого значения.
– Это неправда, Бабочка. Я любил Кеико.
– А, так вот почему ты ее бросил. Твоя жизнь, должно быть, полна любви.
– Нет, ты не понимаешь. Мы любили друг друга с самого детства. Мы были любовниками. В мире не существовало ничего, кроме того, что объединяло нас.
– Подожди, подожди. Я не понимаю. Вы с Комори были любовниками?
– Да.
– Но как же?… Вы вместе выросли, ваши родители дружили. Вы всюду ездили вместе. Если вы любили друг друга, то почему не поженились, как положено?
– Боюсь, мы никак не могли пожениться.
– Почему? Вашей идеальной любви ничто не мешало. Почему ты ее оставил? Ты женился на маме, затем родилась я. Потом ты бросил маму и меня. Хреновый из тебя любовник, папа, и муж не лучше.
– Мы не могли быть вместе.
– Ну и почему же?
– Как ты знаешь, мы оба родились в Маньчжурии, на северо-востоке Китая. Япония аннексировала эту территорию в тридцатые годы.
– Да.
– К концу войны семьи деловых людей и чиновников стали держаться сообща. Еды было мало, русские наступали. Китайцы умирали от голода. Мы все надеялись на репатриацию, но шла война, и никто не знал, хватит ли времени и ресурсов, чтобы переправить нас в Китай, поэтому мы просто ждали, не зная, умрем мы или спасемся.
– И что?
– Однажды объявили, что женщин и детей отправляют немедленно. Нам пришлось бежать, взяв с собой лишь то, что могли нести на себе. Мы знали: тех, кто остается, русские, скорее всего, убьют или возьмут в плен. Китайские семьи, которые сотрудничали с японцами, в лучшем случае рисковали ссылкой, в худшем их ждала смерть от голода или казнь. Семья Сасаки очень тепло относилась к китайцам, которые им прислуживали. Они не хотели уходить без них, но выбора не было. Китайцев бросали на произвол судьбы. Поэтому Сасаки договорились с китайцами и забрали с собой их дочь, выдав за свою. Девочке дали японское имя, и она уехала с нами.
– Я и не знала, что Комори – приемный ребенок. Ты ведь говоришь о Комори, так?
– Да. Теперь ты понимаешь? Кеико – китаянка.
– Погоди, ты хочешь сказать, что не смог жениться на ней, потому что она была китаянкой?
– Не только.
– Потому что она родилась в семье прислуги?
– Мы принадлежали к двум разным культурам.
– Какая, к черту, разница? В любом случае Комори не знала другой культуры, кроме японской. Она выросла в японской семье и была настоящей японкой! И потом, ты сам жил в Америке. В стране свободы, где возможно что угодно.
– Не забывай про социальное давление. К сожалению, поколение моих родителей даже не считало китайцев людьми.
– Зато Сасаки считали. Они удочерили Комори. И вырастили как родную.
– Сасаки были необычные люди. Зато другие не отличались такой добротой. Мало кто ожидал, что Комори станет полноценной японкой. Они полагали, что из нее получится максимум секретарша, нянька или содержанка.
– Значит, ты просто с этим смирился. Ты, одаренный юноша, который мог сделать что угодно и поехать куда угодно. Если ты так сильно любил, почему не пошел наперекор культуре, в которой жили твои родители?
– Я пошел. Отправился вслед за ее семьей в Калифорнию, потом в Нью-Йорк. Сасаки вернулись в Японию, а мы с Кеико остались. Мы сбежали. Освободились от бремени нашей истории.
