Она говорила сухо, бесстрастно, как гувернантка, и мне вдруг снова стало двенадцать, и я наивно и безуспешно оправдывался, чтобы избежать наказания, и каждое слово лишь усугубляло мою вину.
– Ты не имеешь права так со мной разговаривать! – Слова показались неубедительными даже мне самому, я постарался говорить властно: – Мое терпение не безгранично, Эффи, хотя я многое спускаю тебе с рук. Ты должна уважать меня как жена, хотя бы как жена, и…
– Жена? – воскликнула Эффи, и я странно успокоился, уловив в размеренной интонации истеричные нотки. – Это когда же ты хотел, чтобы я была женой? Да если бы я рассказала, что ты…
– Что рассказала? – Я говорил слишком громко, слова вырывались сами собой. – Что я нянчился с тобой, когда ты болела, терпел твои истерики, давал тебе все, чего бы ты ни пожелала? Я…
– Тетя Мэй всегда говорила: неприлично, что ты женился на девушке настолько моложе себя. Если бы она знала…
– Что знала?
Она перешла на шепот:
– Знала, как ты со мной обращаешься… и куда ходишь по ночам…
– Девочка, ты бредишь. Куда хожу, ради всего святого?
– Ты знаешь. На Крук-стрит.
У меня перехватило дыхание. Откуда ей известно? Неужели кто-то меня узнал? Неужели кто-то следил за мной? То, что она сказала, значило… Не может быть. Она блефует.
– Ты сошла с ума!
Она молча покачала головой.
– Ты сошла с ума, и я могу это доказать! – Я лихорадочно полез в карман пальто и вытащил бумагу Рассела. Хрипло, опьяненный болезненной эйфорией, я начал читать вслух отрывки: – «…что пациентка Юфимия Мадлен Честер… симптомы слишком очевидны… не следует игнорировать… мания, истерия и каталепсия… опасна для себя и окружающих… таким образом, рекомендовано лечение… на неопределенный срок… в руки… обеспечивающих необходимые условия…» Ты слышала, что он сказал: я могу отправить тебя в больницу, Эффи, в сумасшедший дом! Никто не поверит умалишенной. Никто!
На ее лице ничего не отразилось, оно было пугающе бесстрастным. Слышала ли она меня? Или снова ушла в свои неведомые мысли? Но тут она заговорила.
– Я всегда знала, что ты предашь меня, Генри, – спокойно сказала она.
Я открыл было рот – но, в конце концов, она права, не перед кем притворяться.
– Я знала, что ты больше не любишь меня. – Она улыбнулась и на миг стала почти красивой. – Но это ничего, потому что я тебя уже давно не люблю. – Она склонила голову набок, словно вспоминая что-то. – Но я не позволю тебе принести меня в жертву, Генри. Я не позволю себя запереть. Я не больна, и очень скоро кто-нибудь это поймет. И может быть, тогда люди станут верить моим словам. – Она бросила на меня взгляд, полный злобы. – А мне есть что им рассказать, Генри, – безмятежно добавила она. – О доме на Крук-стрит и о том, что там творится… Фанни Миллер не станет ради тебя врать, правда?
Я словно горсть иголок проглотил, грудь невыносимо сдавило. Мне вдруг отчаянно понадобился хлорал. Не обращая внимания на торжествующую улыбку Эффи, я снял с шеи пузырек и сорвал крышку. Дрожащими руками я отсчитал десять гранов в стакан и плеснул на них хересом, но переборщил – часть напитка пролилась мне на манжету. Ненависть вспыхнула с новой силой.
– Никто не поверит в эти бредни, – ровно произнес я с невероятным облегчением: хладнокровие вернулось ко мне.
– Могут и поверить, – сказала она. – Только представь, какая шумиха поднимется – а ведь твои работы только-только впервые получили признание. Один намек на то, что ты пытался упечь свою жену в сумасшедший дом, дабы она не разболтала о твоем тайном пороке… это тебя уничтожит. Станешь ли ты так рисковать?
Я возблагодарил всех темных богов за хлорал. Мне казалось, что с головы сняли крышку и внутрь подуло холодным сквозняком; мысли – всего лишь пылинки на ветру. Словно издалека я услышал свой голос:
– Моя дорогая Эффи, ты переутомилась. Думаю, тебе нужно лечь в постель и подождать, пока Тэбби принесет тебе капли.
– Я не лягу!
Поняв, что ее преимущество куда-то исчезло, Эффи утратила свою сверхъестественную сдержанность, в ее голосе зазвенела истерика.
– Ну, тогда не ложись, дорогая, – ответил я. – Я вовсе не собираюсь тебя заставлять. Пойду вниз, посмотрю, не вернулась ли Тэбби.
– Ты мне не веришь, да?
– Конечно, я тебе верю, дорогая моя. Конечно, верю.
– Я могу уничтожить тебя, Генри. – Голос ее дрожал, как она ни пыталась совладать с ним: «у-ни-чтожу тебя, Г-генри». – Могу и уничтожу!
Но призрачная фигура с тихим холодным голосом и бронзовыми глазами испарилась – это была пустая угроза. Слезы блестели на ее щеках, руки тряслись. Я сунул бумагу в нагрудный карман и позволил себе роскошь улыбнуться.
– Хороших снов, Эффи.
И когда я шагнул в коридор, освещенный газовыми лампами, словно кулак сжался под ребрами, сжался весело, жестко. Я никогда не позволю ей помешать нам, Марте и мне. Никогда.
Скорее она умрет.
Я прибыл на Крук-стрит, опоздав на двадцать минут. За спиной бушевала буря. Снег на мостовой таял и, смешиваясь с зимним мусором, превращался в густую маслянистую слякоть, колеса буксовали, экипаж заносило на поворотах. Я был удивительно спокоен, несмотря на вечернюю стычку с Эффи: перед выходом я принял еще одну дозу хлорала.
В конце пути меня ждала Марта, и я едва вспоминал об Эффи. Завтра же устрою ее в какой-нибудь хороший приют подальше от Лондона, где никто не будет слушать ее болтовню – а если и будет, моя безупречная репутация, несомненно, избавит меня от любых подозрений. Она, в конце концов, всего лишь женщина и к тому же натурщица. Мне посочувствуют из-за неудачного брака, но не осудят. Кроме того… она больна. И возможно, куда серьезнее, чем все мы думаем. Я чувствовал, что в такую ночь, как сегодня, может произойти что угодно.
Дверь дома номер восемнадцать приоткрылась, на пороге появилось пятно розоватого света. Отринув мрачные мысли, я вошел, оставив за собой на крыльце дорожку замерзающей грязи. На Фанни было шелковое платье цвета магнолии и газовый шарф. Абсурдно, но она казалась невинной, как юная невеста, и я с беспокойством подумал о безграничных способностях женщин представать такими, какими мужчины хотят их видеть. Даже Марта пользовалась этим.
Даже Марта.
Какие страшные тайны скрывает ее совершенное тело?
Я безмолвно последовал за шуршащим шлейфом Фанни под самую крышу дома, мимо мансард и чуланов. Внезапно я понял, куда она меня ведет, и ужас охватил меня, словно, распахнув дверь спаленки на чердаке, она явит мне ту же сцену: игрушки на полу, белую постель, цветы у кровати и дочку шлюхи, обнаженную под ночной сорочкой, не изменившуюся, только немного бледную после долгих лет в темном склепе, она протянет руки и позовет меня неясным голосом Марты…
Собственный голос показался мне ломким, как тонкая корка льда.
– Почему я должен сюда подниматься? Почему мы не можем пойти в одну из гостиных?
Фанни проигнорировала мою неучтивость.
– Это комната Марты, Генри, – вежливо пояснила она. – Она специально попросила, чтобы вас привели сюда.
– Ах вот как. – Слова застревали в горле мотком проволоки. – Я… если она не возражает, я бы лучше не… не слишком ли здесь мрачно? И холодно. В этой части дома очень холодно. Может быть…
– Комнату выбрала Марта, – непреклонно ответила Фанни. – Если вы решите пренебречь ее желанием, не думаю, что она согласится снова встретиться с вами.
– Ну раз так… – Что еще я мог сказать? Я попробовал весело улыбнуться, но получилась скорее гримаса. – Я… я просто не понял. Конечно, если Марта…
Но Фанни уже шагала прочь, ее шлейф тянулся по лестнице. Судя по слою пыли на полу, этим коридором очень давно не пользовались. Я посмотрел на дверь, готовясь увидеть бело-голубую фарфоровую ручку – ручку двери в спальню матери. Я отогнал эту мысль, пока она не нарушила мое непрочное, на хлорале настоянное самообладание. Какая чушь. Нет там никакой бело-голубой ручки, нет маленького бледного ребенка проститутки с темными укоризненными глазами и ртом, измазанным шоколадом. Там только Марта, Марта, Марта, Марта… Я взялся за ручку и под облупившейся белой краской заметил слои других цветов… зеленый, желтый, красный… Голубого нет, торжествующе подумал я, голубого нет. А рядом с моей рукой виднелись маленькие отпечатки, словно ребенок остановился и прижал к двери ладонь и три пальца… Марта?
Даже ее руки не могли оставить такие маленькие следы… липкие, смазанные, совсем свежие. Могут они быть… от шоколада?
Я больше не владел собой. Я закричал и изо всех сил надавил на дверь. Она не поддалась. В голове не было места мыслям – мною управляла безумная логика, внезапная убежденность, что после стольких лет Бог заставит меня заплатить за то, что я сделал со шлюшьим ребенком… заплатить Мартой. Моему помутившемуся рассудку эта идея казалась ужасающе правдоподобной: шлюхина дочь слушала, держась за дверь, затем вошла и увидела Марту, ждущую меня. Снова вышла, месть свершилась… а Марта все ждет, в платье, натянутом на лицо…
