Она медленно кивнула, хрупкая и безжалостная. Я пытался совладать с голосом.
– Эффи больна, – произнес я. – Возможно, ей недолго осталось. Она все время принимает опиум. Иногда она забывает, сколько уже приняла.
Марта неподвижно смотрела на меня жуткими кошачьими глазами.
– Она может умереть… в любой момент.
Этого было недостаточно. Я это понял, когда она отвела взгляд. Она была не Эффи, она не хваталась за тени. Я пообещал ей все.
В отчаянии я пробормотал ненавистные слова, трусливое признание своей уже признанной вины.
– Никто не должен узнать.
Тишина звенела между нами.
Мы скрепили это, как обычно скрепляют все сделки с дьяволом. Попробуйте вообразить, как это виделось Богу: Честер стонет в колючих тисках собственной плоти, и в ушах его сладкий шепот дьявола – ах, как он, должно быть, смеялся! Я отдал душу за женщину. Ах, как, должно быть, этот бессмертный чемпион абсурда сотрясался от хохота, когда наши голоса, как мухи, поднимались к нему из темноты… и как мало меня это заботило. Марта сама была моей душой.
После моего признания она вдруг стала пугающе практичной. Это она продумала все детали плана, который вам уже, конечно, известен. Она тихим шепотом бесстрастно обрисовала мою роль; маленькие руки были холодны как лед.
Все будет просто. На следующий день я, как обычно, пойду в студию и вернусь, когда стемнеет. Я прикажу Тэбби, как обычно, дать Эффи ее капли. После ужина, когда Эффи поднимется к себе, я принесу ей чашку шоколада, как делал неоднократно, добавив в него лошадиную дозу опиумной настойки и капельку бренди, чтобы скрыть запах лекарства. Эффи заснет и будет погружаться в сон все глубже, пока не перестанет дышать, – безболезненное избавление. Когда все стихнет, я незаметно вынесу ее на улицу, где в экипаже меня будет ждать друг Марты. Мы поедем на кладбище и отнесем тело в подходящий склеп – друг Марты принесет инструменты. Мы положим тело внутрь и вновь закроем гробницу – без шума и пыли. Если мы выберем семью, у которой не осталось живых потомков, можно не сомневаться, что наша афера с могилой никогда не выйдет наружу. Я смогу сказать полиции, что моя жена психически нездорова – Рассел, разумеется, это подтвердит – и склонна к странностям. Я буду играть роль обеспокоенного мужа, и вскоре обо всей истории забудут. Мы наконец освободимся от нее.
Меня тревожила только одна деталь – предполагаемый соучастник. Я понимал, что кто-то должен будет помочь мне нести тело и подежурить на кладбище, но Марта отказалась сообщить, кого наметила мне в сообщники, заявив, что я должен ей доверять. В конце концов она рассердилась; я ищу оправдание собственной трусости, упрекнула она меня. Помню, как она сидела на белой постели, поджав под себя ноги, словно Дева Мария у Россетти, волосы рассыпаны по плечам, кулачки крепко сжаты.
– Ты боишься! – презрительно выплюнула она. – Ты только обещаешь, обещаешь… Если бы мысли были грехами, ты бы уже сейчас был в аду – но когда доходит до одного настоящего дела, ты хнычешь и вздыхаешь, как девчонка! Думаешь, я бы этого не сделала? Да?
– Марта… – взмолился я.
Гнев ее был великолепен, огонь и яд.
– Маа-ртааа, – жестоко передразнила она. – Ммм-а-а-ар-та-а-а-а…
Мне снова было двенадцать лет, я стоял на школьном дворе, уткнувшись лицом в стену, во рту вкус слез и ненависти (плакса, плакса, смотрите на плаксу…); на миг в глазах раздвоилось, по щекам заструились слезы. Я не понимал ее внезапной жестокости. Марта почему-то была в ярости.
– И это все, на что ты способен? – язвительно воскликнула она. – Плакать? Я тебя прошу освободить себя, освободить меня, а ты стоишь тут, как упрямый школьник? Я хотела мужчину, любовника, а ты не даешь мне ничего! Я прошу у тебя крови, а ты мне даешь воду!
– М… мм…
Я чуть было не сказал «мама». Спутанная проволока во рту превратилась в сломанную арфу, эолову пещеру боли и смятения. Левая сторона лица конвульсивно задергалась, веко билось, как бабочка, пойманная в ловушку измученной плоти.
Ее презрение было невыносимо. Я закричал со всей любовью и ненавистью своего разрывающегося сердца. Что за слова были в этом крике – если это были слова, – я не знаю.
Но это было обещание. Она смягчилась и поцеловала меня.
Я есмь сущий.
Увидев, как он вышел из комнаты Марты и, спотыкаясь, побрел вниз по лестнице, я поняла, что наше время настало. Он утратил хрупкий контроль, ледяную, презрительную маску своей респектабельности, а то, что осталось, не имело черт, не умело притворяться – лишь тупой крик измученной плоти и бесконечного желания. Черный слякотный ветер унес его прочь, как тонущего ребенка. В его огромных удивленных глазах я на миг разглядела то невинное существо, которым он был когда-то… Больше я его не видела. Во всяком случае, в том смысле, который вы вкладываете в это слово.
Рассвет в то утро не наступил, зато в семь утра из чьей-то чужой постели появился мутноглазый Моз и заявил, что должен немедленно со мной поговорить. Он без стука вошел в комнату. Волосы свисали на глаза, рот перекошен. Он выглядел усталым и раздраженным, и я догадалась, что у него болит голова: он с порога направился к графину с бренди и щедро плеснул себе в бокал.
– В чем дело, Моз? – беспечно спросила я. – Выглядишь ужасно. Стоит поберечь себя, дорогой мой.
Моз осушил бокал и скривился.
– Уж тебе-то об этом все известно, а, дражайшая Фанни? – парировал он. – Бог его знает, что́ эта сука мне вчера вечером подмешала в бренди, но голова просто раскалывается. И ей еще хватило наглости взять с меня четыре гинеи!
– Вчера вечером тебе казалось, что она очаровательна, – мягко напомнила я.
– Ну, это было вчера. Сегодня утром она выглядела лет на сорок, не меньше.
– Неблагодарный! Выпей-ка кофе. – Я улыбнулась и взяла кофейник. – Все женщины – притворщицы, ты же знаешь.
– Вы все ведьмы, – фыркнул он, потянувшись за чашкой. – А ты, Фанни, еще похлеще остальных будешь. Так что испытывай свои чары на ком-нибудь другом – я сегодня что-то не в настроении. – Он пил с полминуты в гнетущей тишине, потом резко встал и с такой силой опустил чашку на стол, что я удивилась, как она не треснула. – Ладно, что за игру ты ведешь? – обиженно спросил он. – Я устал ждать, устал отбиваться от кредиторов, а ведь я уже мог бы получить деньжат. Когда вы с Эффи перестанете водить всех за нос и займетесь делом?
– Присядь, Моз, – любезно сказала я.
– Не хочу! – раздраженно рявкнул он. – Ты, верно, думаешь, я такой же полоумный, как она. Я хочу услышать ответ. Иначе, нравится тебе это или нет, я все сделаю сам, а вы с Эффи не получите ни гроша из денег Честера. Понятно?
Я вздохнула.
– Вижу, придется тебе рассказать, – произнесла я.
Вы должны понять: я был в бешенстве. Я ничего не имел против них – по крайней мере, тогда, – я ждал, как мы и договорились с Фанни, и не задавал никаких вопросов. Но время шло, и меня снова навестил один из основных кредиторов. Что же до Эффи, я с ней не разговаривал уже несколько недель. Я видел ее, лишь когда она приходила на Крук-стрит, бледная и апатичная, с пустым полоумным взором любительницы опиума, в которую она и превратилась. И хотя я с некоторым презрением относился к ее слабости, меня иногда пронзало горькое сожаление о том прекрасном, полном страсти создании, которым она некогда была. Она написала мне с дюжину писем – отчаянных, горячих и путаных; ее красивый наклонный почерк прерывался невнятными каракулями, которые я едва мог разобрать. Она не осмеливалась встречаться со мной. За день до того, как я наконец все выяснил с Фанни, я получил последнее письмо, оно было короче остальных – страница, вырванная из школьной тетради, без подписи и даты. Почерк корявый, как у ребенка, записка начиналась моим именем, выведенным трехдюймовыми буквами:
Моз!
Боже любовь моя любовь моя любовь моя. Кажется, столько времени прошло. Я была больна? Ты можешь вспомнить? Кажется, я спала, проспала всю жизнь… и мне так много всего снилось. Мне снилось, что я мертва, что Генри Честер убил меня и оставил на чердаке с кучей заводных игрушек. Он говорит, я сумасшедшая… но глаза у него словно пещеры. Иногда я слышу его ночью, когда все спят. Я слышу, как он говорит. Моз? Ты тоже ее любишь? Ты поэтому со мной не видишься? Ее все любят. Иногда я думаю, что могла бы умереть от любви к ней… отдать ей свою жизнь, бедную, несчастную жизнь… если бы не ты. Ты моя жизнь. Ты следуешь за мной сумрачными коридорами моей спящей памяти – я слышу твой смех. Твоя рука на моих волосах. Я сплю сотню лет. Пыль осела на моих веках. Я старею. Ей все равно. Она меня подождет. А ты? Иногда я смотрю на свое лицо в зеркале и думаю, ждет ли она там. Моз, прерви мой сон.
Помню, когда учился в Оксфорде, как-то заглянул на вечеринку к одному студенту. Это было тайное ночное мероприятие с недозволенным бренди и парочкой хихикающих страхолюдных девиц с окраины. Кто-то предложил устроить спиритический сеанс, и мы шутки ради взяли журнальный столик, по краю мелом написали буквы алфавита и расставили вокруг стулья. Притушив свет, мы с девчачьими визгами и мужским гиканьем уселись играть. Как только вся компания угомонилась, я постучал по столу, и какофония началась по новой.
