В шесть часов, сославшись на усталость, Бруно первым ушел с площадки. Он мылся в ванной, когда до его слуха донеслось пение Сильвии, поднимавшейся по лестнице. Он тотчас подошел к двери, прислушался: а остальные тоже вернулись? Нет, Сильвия была одна. От безумной надежды у Бруно бешено забилось сердце, пересохло в горле. Затем он услышал, как Сильвия заперлась в своей комнате, как она, напевая, ходила взад и вперед, как она прошла мимо двери, которая вела в ванную комнату. Затем все смолкло, и Бруно снова принялся яростно, неистово тереть мочалкой руки, туловище, ноги. Он уже злился на себя за то, что поверил в безумную мечту, поддался волнению, от которого все еще учащенно билось сердце. «Ты всегда думаешь, что все подчиняется твоей воле, — говорил он себе, — но ты ровно ничего не понимаешь: она не придет. Так тебе и надо!»
Тем не менее он не решался уйти из ванной. Он медленно вытирался, смотрелся в зеркало, обеспокоенный маленьким прыщиком на щеке, умышленно с шумом передвигал табурет. В конце концов он тоже принялся петь, но, почувствовав, что это получается у него неестественно, вскоре замолчал. Наклонившись над ванной, он долго рассматривал маленькую розоватую трещину, образовавшуюся в эмали под самым краном; ему казалось, что он никогда не забудет этой трещины, похожей на ящерицу. От прилившей к голове крови шумело в ушах; он весь превратился в слух и только ждал, томительно ждал. И тем не менее, когда раздался легкий стук в дверь, он вздрогнул.
— Тебе ничего не нужно, Бруно? — спросила Сильвия. — Я принесла тебе полотенце.
Одним прыжком Бруно подскочил к двери, но не решился сразу ее открыть. Его ладонь лежала на дверной ручке, однако прежде чем нажать ее, он растерянно посмотрел вокруг. Сильвия, в халатике, стояла перед ним.
— Мне показалось, — начала она, — что ты не взял…
Она не успела докончить фразу. Увидев ее лицо, ее чудесное, исполненное ожидания лицо, Бруно раскрыл объятия; не отдавая себе отчета в том, что она делает, Сильвия бросилась ему на грудь, прижалась всем телом.
Бруно уже спускался по лестнице и только тогда, словно пробудившись от сна, вдруг понял, что произошло. Он выпустил перила, покачнулся, долго смотрел на свою руку, потом поднес ее к пылающему лицу и закрыл глаза, — рука была пропитана ароматом Сильвии. Он обнаружил, что счастье — дурман, особую прелесть которому придают кратковременные пробуждения. Продолжая спускаться, он вдруг почувствовал, что как бы раздваивается, и, словно со стороны, увидел, как медленно идет по лестнице, зажигает сигарету, пересекает вестибюль. Ему хотелось побыть одному, и он направился было в сад, когда до его ушей донесся звук выстрела. Милорд, которого он сначала не заметил, подозвал его к окну.
— Взгляните-ка, — сказал он, положив руку на плечо юноши. — Видите то место, вправо от пруда, возле зарослей ивы? Юбер только что стрелял там в кошку. Вот это был выстрел! Юбер находился по крайней мере в семидесяти метрах от нее.
— Не могу понять, зачем нужно убивать кошек, — заметил Бруно, сбрасывая с плеча руку Милорда. — Мне это кажется подлым, жестоким!
Он был сам поражен тем, каким тоном он это сказал, да и Милорд удивленно посмотрел на него. Но теперь ему было все равно, он не собирался никого щадить. Когда вернулся с ружьем на плече Юбер, а немного спустя Жорж с Кристианом, Бруно не без презрения посмотрел на них.
— Я давно подстерегал эту негодяйку, — сказал Юбер. — Она перетаскала всех наших кроликов. — И хотя никто не требовал подробностей, добавил: — Я попал ей прямо в голову, четвертым выстрелом.
Тут к мужчинам присоединилась Сильвия и предложила выпить аперитива на террасе. Взволнованный, счастливый от сознания, что она вновь с ним, Бруно не сводил с нее глаз; он чувствовал, что она, как и он, держится гораздо свободнее, словно вдруг сбросила с себя оковы. Она поминутно оборачивалась к нему, улыбалась и заставила — вопреки его желанию — принять участие в общем разговоре. Когда он заявил о своем намерении вернуться в коллеж, она стала горячо уговаривать его остаться обедать, и Бруно в конце концов согласился из боязни, как бы Милорд не заподозрил чего-то неладного. Юбер тем временем беседовал с Кристианом об охоте. Бруно сделал вид, будто прислушивается к их разговору. Одна из ножек плетеного кресла, в котором он сидел, была короче другой, и, покачиваясь, Бруно рассеянно распутывал петли красной соломки, торчавшей из подлокотников.
* * *
Уже целую неделю со дня открытия теннисного корта стояла великолепная погода, и Бруно видел в этом нечто большее, чем просто совпадение. В «Сен-Мор» и на окрестные поля пришла восхитительная золотисто-голубая царица-весна. Становилось по-настоящему жарко, и ученики, полным ходом готовившиеся к экзаменам, жаловались на зной. Тем не менее аскет-настоятель ни за что не разрешал им снимать куртки во время занятий: он видел в распущенности подлинное зло нынешнего века и без устали боролся с ним. Однако сам он тоже изрядно потел под плотным сукном монашеского одеяния и потому уже с утра казался плохо выбритым и раздражался по любому пустяку. Дело дошло до того, что как-то после полудня Циклоп не явился в класс Бруно, где он должен был дать последний урок истории в этом году. Жорж, которого после получасовых пререканий отправили узнать, что случилось, нашел его спящим — и притом якобы совершенно голым — на арабской софе.
Бруно был одним из тех немногих смельчаков, которые еще решались в полдень во время перемены играть под палящим солнцем в теннис. Остальные ученики, несмотря на запреты настоятеля, укрывались, как цыплята, в тени развесистых деревьев, росших по краям площадки для игр. Жара совершенно не мешала Бруно чувствовать себя отлично и пребывать в состоянии неизъяснимого восторга.
Счастье, которое он обрел в объятиях Сильвии, было не только прекраснее любой мечты, — оно было вечным, ему не видно было конца. Оно не сводилось лишь к восхитительным воспоминаниям или мечтаниям о предстоящих встречах. Приятно было сознавать, что теперь Сильвия пользуется малейшей возможностью, чтобы явить ему свою любовь. И в самом деле, при встречах она с одного взгляда уступала ему. Она проявляла невероятную изобретательность, граничившую часто с дерзостью, чтобы побыть с ним наедине. Но и без нее Бруно чувствовал себя счастливым и безмятежно спокойным — даже их будущее больше не волновало его.
Он переписал к себе в дневник слова Рембо: «Я стал другим», добавив: «с воскресенья, восьмого июня, шести часов тридцати минут». Этот «другой», этот новый человек был более чем счастлив — он чувствовал себя обновленным, неуязвимым, непобедимым. Циклоп, от которого ничто не ускользало, спросил его в понедельник, девятого июня: «Что происходит, Бруно? Ты прямо расцвел! И сияешь как солнце!» Юноша ничего не ответил, боясь, как бы снова не пуститься в откровенности, но, не удержавшись, улыбнулся с многозначительным видом.
Даже корпя над уроками, он сохранял веселое расположение духа. Благодаря отцу Грасьену у него два года назад появился вкус к занятиям, но никогда прежде умение управлять своим мозгом не пьянило его так, как теперь. Не отрываясь от своих любовных грез, он мгновенно все усваивал, схватывал на лету. Отец Грасьен, продолжавший читать курс философии вместо отца Косма, подтрунивал в связи с этим над Бруно и, случалось, в классе, повернувшись к юноше, говорил: «А что думает по этому поводу наш друг с его чисто женским, интуитивным умом?» Бруно улыбался, но не отвечал на шутку. «Несчастный, — думал он, — я даже не могу ему объяснить, как это произошло, как вообще разум приходит к юношам! Он бы не поверил, он бы принял меня за сумасшедшего, если бы узнал, что присутствие в моих думах Сильвии придает остроту моей мысли. И тем не менее это так: когда надо решить задачу, я начинаю представлять себе ее, вижу ее все отчетливее и вдруг — раз! — она встает передо мной, и решение само собой рождается в моей бедной голове. Но не могу же я, в самом деле, рассказать все это попу!»
Впрочем, теперь Бруно старался избегать отца Грасьена. Не потому, что считал себя в чем-то виноватым — с тех пор как ему исполнилось десять лет, совесть его никогда не была более спокойной, — а из страха выдать себя, начав говорить о Сильвии. Кроме того, Бруно боялся, не понял ли монах, кто та женщина, о которой он рассказал однажды, в тот вечер, когда выдержка изменила ему. Он спрашивал себя, кто навел Грасьена на след: Грюндель, Юбер, который когда-то был его учеником, или же Милорд? В ближайший после восьмого июня четверг, вечером, монах неожиданно появился в гостиной Булоннэ, и Бруно лишь с большим трудом удалось скрыть свое замешательство. Час тому назад в оранжерее, наполненной жужжанием мух, он целовал Сильвию, и теперь ему казалось, что отец Грасьен видит это по его лицу. Его смущение усилилось, когда он услышал, что Грасьен говорит Юберу «ты», словно с задним умыслом расспрашивает Сильвию об их игре в теннис. После того вечера Бруно стал опасаться, как бы настоятель, предупрежденный отцом Грасьеном, не положил конец его посещениям Булоннэ.
