— О нас пишет желтая пресса! — сообщила она. — Да ты хоть знаешь, что это значит?
Я сказал, что да, уже начинаю понимать, цифры продаж опять подскочили, но в данный момент я хочу только одного — чтобы все это поскорее кончилось.
— Дело дошло до того, что хоть магазин закрывай, — рассказывал я ей. — Журналисты, вардлиниты да правоверные христиане — вот и все наши посетители. Тереза от них уже на стену лезет.
— Ну так закройтесь! Деньги вам не нужны. Съездите куда-нибудь, развлекитесь… а еще лучше приезжайте в Нью-Йорк. Тут найдется место и делу, и удовольствию. Займешься рекламной кампанией.
— Тереза нервничает из-за дома и магазина. Так что пока мы никуда не поедем.
Сью начала что-то говорить, но умолкла на полуслове.
— Что? — переспросил я.
— Хотела сказать банальность про шанс, который стучится в дверь только один раз. Но, похоже, у тебя и тут все не как у людей — чем дольше ты не открываешь, тем громче он стучит. Наверное, новый стиль все же работает, — хотя на моем примере это не подтвердилось.
— О таком я не молился.
— Но об успехе-то ты молился, так ведь?
— Да, пару раз. Но…
— Так это и есть успех, Вардлин.
Я на секунду задумался.
— Вроде как в той истории, помнишь? Дьявол дает парню три желания в обмен на его душу, и тот думает, что ему удастся и желания исполнить, и от сделки отвертеться, но дьявол слишком хитер для него.
— Вот именно, — ответила она.
Я говорил по мобильному телефону, стоя у задних дверей нашей квартиры и глядя вдаль, на вершины столовых гор, в пустоту, памятником которой они служили. Мне показалось, что за дверью открывается совершенно иной мир и стоит мне шагнуть туда, как связь между мной и Сью прервется и не останется ни магазина, ни города, только горы, кактусы и песок.
— Вардлин?
— Да.
— Помнишь тот вечер в Чикаго, когда моя молитва не сработала?
— Угу.
— Почему ты тогда не показал мне, о чем я молилась на самом деле?
— В каком смысле?
— Я десятки раз видела, как ты это делал. Брал чужую молитву и показывал человеку, что начинать надо с чего-то более простого.
— Мне казалось, нет ничего проще того, о чем просила ты, — сказал я. — А еще я чувствовал угрозу.
Сью ответила одним коротким «ха».
— Что смешного?
— Мистер Чувствительный Бывший Зэк. До меня только сейчас дошло, какой это комичный образ.
— Это ты мне такой ярлык придумала.
— А я и не отказываюсь. К тому же он тебе идет.
— Так мы и до детских игр скоро дойдем, — сказал я. — Я резина, а ты клей… и прочая ерунда.
Голос Сью снова стал деловым.
— Ну ладно, допустим, ты прав и я просто хотела с тобой трахнуться.
— То есть именно к этому ты и стремилась? Ну, когда заказывала мне молитву?
— Именно. Будем считать, что ты угадал. У меня была четкая цель. И что тебя так напугало? Ты боялся за свою жизнь? Или тебя не влекло ко мне физически?
— Да нет, к чему-то меня влекло. К тебе. К самому акту измены. Ко всему понемногу, наверное. Но больше всего хотелось просто потрахаться. В этом и заключается обычно главный соблазн.
— Значит, тебя все-таки остановил не страх, а то, что у тебя есть с Терезой?
— Да, и я не хочу это портить. Я мог бы тебе объяснить, но ты ведь не хочешь слушать про нас с Терезой.
— Вообще-то хочу. Как это ни странно — для меня самой, по крайней мере, — но я, кажется, завидую.
Я сделал несколько шагов в пустыню. Телефон не отключался.
— Слова, как я тут понял недавно, мало что значат. Ими хорошо только видимость создавать, и в этом их истинное назначение — создавать видимость. Как средство общения они никуда не годятся.
— Знаешь, я никогда раньше так не думала. — Сью щелкнула зажигалкой и выдохнула прямо в трубку, отчего мне показалось, будто у меня в ухе взорвался клуб белого дыма. — В глубине души ты — лингвистический хиппи, признайся.
— Может быть. Но то, о чем я говорю, от этого не меняется. Попытайся я объяснить тебе сейчас, что именно тут происходит, у меня бы ни черта не вышло.
Сью ненадолго задумалась.
— Понятно, — сказала она. — И никаких историй рассказывать ты не хочешь.
— По крайней мере, не сегодня.
— Хорошо, не сегодня. Но предложение остается в силе. — Она еще на пару секунд замолчала, а потом, как всегда весело, продолжала: — В Нью-Йорке и в самом деле можно организовать неплохую рекламную кампанию. Деловые встречи, развлечения, очаровательные обеды. Так что подумай.
— Ладно, подумаю. Все равно выбора у меня нет.
— Потому что я буду постоянно тебе об этом напоминать? Или потому что я и так живу в твоих фантазиях? Одно из двух, Вардлин. Никаких глобальных ответов.
— А что, это так важно?
— Нет, — сказала Сью. Потом вдруг со злобой добавила: — Хотя да. И в то же время нет.
Когда я задумываюсь над тем, какая неразбериха царит у нас в головах — ведь жизнь медленно и непрерывно ползет через наше сознание, как лента через кинопроектор, а мы безостановочно говорим и говорим про себя, так что легкомысленный голосок в мозгу накладывается на каждое событие нашего повседневного существования, — я понимаю, насколько трудно быть честным даже с самим собой, не говоря уже о других. Наши мысли словно текучий электрический занавес между миром и тем местом, которое, как нам хочется надеяться, существует где-то внутри нас и в котором заключено наше истинное, неизменяемое «я», тот внутренний астероидный пояс сиюминутных желаний и фрагментированной рассудочности, мешающий самопостижению. Чувствовать это — чувствовать обостренно, как в моем случае, — значит не уметь отвечать на вопросы, особенно на такие, которые задавала Сью. Если бы я мог быть до конца с ней честным, то сказал бы, что пару раз, поддавшись приступу ярко-розовой ностальгии, мысленно переносился в тот чикагский отель и представлял себе губы, груди и киску, которые рисовались мне взамен ее, никогда не виденных. Эффект от этих слов вполне мог бы оказаться незначительным, но сами слова значили для меня больше, чем фантазии, которым они соответствовали. Сомневаюсь, что я сумел бы объяснить ей насчет Терезы и меня, поскольку наши отношения уже давно миновали стадию объясняемости. Они просто не нуждались в объяснении. Конечно, у нас бывали и трудные моменты, и периоды охлаждения, но в целом нам удавалось не очень над ними задумываться и по-прежнему было хорошо друг с другом. Иногда казалось, будто эта легкость дана нам свыше. Подарена судьбой. Как механизм, предназначение которого нам еще предстоит разгадать. Может, и глупо было в это верить, но, по крайней мере, мы оба искренне так считали, и я давно уже оставил попытки сбросить покров таинственности с нашего союза или того, что я сам о нем думаю.
Я не солгал Сью, сказав, что Тереза лезет на стенку. Хотя было время, когда она считала «Аризонское безумие» тюрьмой, теперь она привыкла рассматривать магазин как средоточие нашей с ней жизни. Конечно, она была не настолько несгибаемой, чтобы отказаться даже от каникул, но я знал, что она всю дорогу будет беспокоиться. И в то же время постоянное пребывание в Першинге изрядно поистрепало ей нервы. Поэтому я решил, что лучший способ ей помочь — это пересидеть осаду вместе. Однако дни шли, а наше мужество все убывало. То телевизионщики с камерой буквально лезли к нам в окна, то ударный отряд вардлинитов появлялся у дверей, пригласить меня поучаствовать в очередном мероприятии, устроенном на поле, где тренировались «Гремучки Першинга». Си-эн-эн, «Фокс ньюз», Эм-эс-эн-би-си и другие новостные каналы посылали свои грузовики с оборудованием и телегеничных репортерш с сексапильными голосами, безупречными манерами, в продуманных брючных ансамблях. Несмотря на свою тривиальность — а может быть, именно благодаря тому, что ее тривиальность отвечала каким-то особенностям национального вкуса, — история приобрела известность. Война между мной и Тритом превратилась в один из тех глупых сюжетов, которыми телевизионщики любят заканчивать программы новостей. Монро Трит сделался героем анекдотов Лино и Леттермана,[47] — я, конечно, тоже, но Трит превратился в Национального Злодея, и потому ему доставалось больше, чем мне. Туристы валом повалили к нам. Из-за шумихи, поднятой в газетах и по телевидению, наши продажи взлетели с нуля до небес. В магазине толпилось столько народу, что нам пришлось нанимать сменявшихся с дежурства помощников шерифа в качестве охраны. С утра было еще ничего, но к обеду магазин превращался в эпицентр массовых беспорядков. В нем яблоку было негде упасть, повсюду какие-то люди щелкали затворами фотоаппаратов, совали нам свои визитки, вопили, отпихивали друг друга, просили автографы, заказывали молитвы, требовали чудес, умоляли переспать с ними или дать денег взаймы. По ночам мы отключали телефон и делали вид, будто все в порядке. Нам казалось, что если мы будем стоять на своем, то и этому рано или поздно наступит конец. Но всякий раз, когда нам уже начинало казаться, что война идет на убыль, в город заявлялась очередная полумертвая кинозвезда или всеми забытый певец, который во всеуслышание объявлял о своей верности Святому Писанию в исполнении Монро Трита, и тогда вардлиниты находили еще более известную знаменитость, какого-нибудь голливудского болтуна, и тот заявлял, что «Молитвенник» — книга вдохновенная, гениальная, и все начиналось сначала. Вслед за шоу-бизнесом над нами закружили и политики, почуяв, что дело пахнет первой поправкой, и надеясь всласть попировать. Ученые мужи спорили о духовности, законности, моральности, личности и, наконец, о своей собственной ответственности за раздувание рейтингов самого популярного в стране реалити-шоу. Президент сделал несколько последовательных заявлений о том, что Монро Трит не имел никакого отношения к его избирательной кампании, о том, что я, по его мнению, являюсь олицетворением Великого Американского Духа Изобретательности, о том, что он человек верующий и сам часто говорил с Большим Парнем. Какой-то вардлинитский патруль втянул христиан в потасовку на ничейной полосе между лагерями, началась драка, полетели камни, в результате человек десять попали под арест, а еще семнадцать — в больницу. Наши бункерные настроения крепли день ото дня. Мы почти не выходили на улицу, все продукты заказывали на дом, обедать в «Столовой горе» перестали. Я был уверен, что Сью Биллик не дает огню затухнуть, при всякой удачной возможности подливая в него масла в виде очередного ловкого хода своей пиар-кампании. Между словами каждого ее мейла или звонка так и читалось плохо скрываемое злорадство: как ни крути, мол, а я все же тебя трахаю! «Хорошо понимаю, что вам с Терезой все это, наверное, кажется кошмаром, — написала она однажды. — Но, проснувшись, вы оба будете мне благодарны».
