Надо было бы мне отправиться прямо домой, но я делаю крюк и захожу к Ахаву — в наш местный кофе-бар, который изо всех силёнок старается создать впечатление, что он ничуть не хуже «Старбакса», даже имена своим напиткам придумывает какие-то забойные. Залью-ка я своё горе «Фраппуччино», вот что. Однако ещё не дойдя до двери, вижу их.
За одним столом, рядышком, сидят Катрина и лысый парень с забинтованным лицом.
Его рука покоится на её колене.
Вот так. По-моему, я что-то наподобие уже видел. Мама и её патлатый бабуин. Шагаю мимо: мимо двери, мимо кафешки, мимо этой парочки. Пытаюсь понять, которая из картин отвратнее — мама с любовником или Катрина с Оззи. Желание поскорее попасть домой становится почти невыносимым.
Значит, Катрина снова превратилась в сестру милосердия, так же, как тогда, когда мы с ней начали встречаться. Одно лёгкое движение изящного пальчика: нажала на кнопку «Извлечь диск» — и диск, то есть я, вылетел, а на моё место прыгнул новоявленный мученик. И ведь какая несправедливость: я даже не могу ворваться в этот недостарбакс и набить Оззи морду, потому что у него нет второго носа, который можно было бы сломать!
Домой, скорее домой!
В ту же секунду, когда я переступаю родной порог, мне сразу становится легче. Бронте с Брюстером сидят в гостиной — работают над каким-то школьным проектом, весь журнальный столик завалили своими бумажками.
Бронте поднимает голову.
— Как игра?
— Они проиграли, — подаёт голос Брю.
— Откуда ты знаешь? — спрашивает она.
— А что — по нему не видно?
— Да всё с ней в порядке, с игрой, — говорю я. Мне лень пускаться в объяснения, всё это уже позади, далеко в прошлом. Даже мысли о Катрине с Оззи доставляют куда меньшую боль.
На кухне мама маринует мясо для папы — тот на заднем дворе растапливает рашпер. Барбекю? В это время года? Редкое явление. Залезаю в холодильник, но мама прикрикивает:
— Не порть аппетит!
Нормально.
Разве может где-то что-то идти не так, если дома всё настолько нормально?!
К тому времени, когда я добираюсь до своей комнаты и падаю на постель, вся моя злость и досада уходят без следа. Такое чувство, будто меня завернули в невидимый, но очень прочный кокон, покрыли защитным слоем. В мире всё прекрасно. И с Катриной тоже всё будет прекрасно, потому что у меня уже, можно сказать, готов план. Две вещи действуют на сердце Катрины без промаха: увечье и победа. Ладно, увечье досталось на долю Оззи. Значит, мне остаётся победа.
Я думаю, меня нельзя назвать законченным эгоистом. Во всяком случае, не больше, чем кого-либо другого. Если уж на то пошло, то в каждом из нас того и другого поровну, и зачастую мы не догадываемся о побудительных мотивах нашего поведения. Наверняка во многих случаях я буду поступать наперекор своим собственным интересам — всё зависит от обстоятельств. Словом, существует равновесие между эгоизмом и самоотверженностью. Но иногда случается кое-что такое, что нарушает это равновесие. Когда этим вечером я захожу в комнату Брюстера и Коди, я ясно отдаю себе отчёт в том, в какую сторону сместилась стрелка весов в моей душе.
Коди валяется на надувном матрасе, он с головой погрузился в какой-то комикс; Брю читает тощую книжечку — стихи, конечно. Нормальный парень взял бы такое в руки только под страхом смерти.
Брю взглядывает на меня поверх страницы.
— Ты был прав насчёт игры, мы проиграли, — сообщаю я.
Он переворачивает страницу.
— Чтобы это понять, не нужно быть гением.
— Конечно, нет. — Я пару секунд тереблю дверную ручку. — Вот что... я только хотел, чтобы ты знал — я передумал.
— Насчёт чего?
— Ну, помнишь, я запретил тебе приходить на мои игры... Я передумал.
Похоже, это его заинтересовало — он опускает книжку.
— Почему?
Пожимаю плечами — мол, ничего, так просто.
— Да ничего, так просто.
— А может, мне и самому теперь неохота смотреть твои игры.
— Как знаешь. — Я поворачиваюсь к двери.
Он останавливает меня.
— Может, я тоже передумаю — если ты скажешь мне правду.
Ну, я и выкладываю правду. Или, по крайней мере, её часть.
— Нашей команде позарез нужно выиграть несколько следующих матчей, чтобы попасть в финал чемпионата лиги. — О Катрине я помалкиваю — всё равно Брюстеру она не нравится. — Если я буду хорошо играть, то мне, может, даже дадут «лучшего игрока лиги»...
В этот момент Коди выныривает из своих комиксов, и я осознаю, что он в них и не погружался — он очень внимательно прислушивался ко всему, что было сказано в комнате. Он понимает, о чём я прошу Брю. Он знает, о чём на самом деле разговор. Внезапно мне становится стыдно. М-да, лучше бы обойтись без свидетелей...
Брю поднимает свою книжку и делает вид, что читает, но мыслями он явно в другом месте.
— Я думал, ты считаешь это мошенничеством, — наконец произносит он.
— Я сказал, что у меня такое чувство, будто я смошенничал. Тут есть разница.
— Я подумаю, — говорит Брю, но я знаю — он уже решил сделать это. Всё бы хорошо, если бы не Коди. Его глаза с расширенными зрачками смотрят на меня — бездонные, чёрные, они вглядываются в космическое пространство в поисках неизвестных галактик.
Мы с Брю — заговорщики. Мы с Брю — единая команда. Что с того, что тренер не подозревает о дополнительном, потаённом игроке? Я начинаю игру с таким чувством, словно собираюсь завоевать весь мир, хотя на самом деле нам сегодня предстоит всего лишь встреча с «Ракетами» из Биллингтона. Они довольно высоко в турнирной таблице, и к тому же это очень «неудобная» команда; но я сразу же даю им понять: сегодня им придётся несладко. И забиваю на первой же минуте. Я — владыка площадки, мои скорость и точность беспрецедентны; меня не щадят, сбивают с ног, проверяют на прочность, но я поднимаюсь после самых крутых силовых приёмов, после самых болезненных ударов клюшкой; я не теряю ни унции энергии и напора. Я непобедим.
Катрина видит это. Я взял с неё обещание прийти на игру.
— Мне необходимо твоё присутствие, — умолял я её. — Пожалуйста, приди. Ты меня вдохновляешь.
Ненавижу просить и унижаться, но всё будет ни к чему, если она не увидит моего триумфа.
Я постоянно посматриваю на Брю — как он там, держится? Он прохаживается в одиночестве у края поля — немного усталый, слегка запыхавшийся. Прислоняется спиной к ограде и поднимает большие пальцы вверх. Я решаю, что если получу звание лучшего игрока, то отдам кубок ему. А себе оставлю Катрину.
Половина матча позади. Счёт 4:1, и все четыре гола забил я. Тренер улыбается и смотрит на меня таким взглядом, будто я — его собственный сын.
— Вот это то, что я называю настоящей игрой, Теннисон! — ликует он. — Покажи этим недотёпам, из чего сделаны наши парни!
— Я могу остаться на площадке?
— Если будешь играть, как сейчас, то оставайся на ней хоть до второго пришествия!
Остаток матча — сплошное унижение для «Ракет». За тридцать секунд до конца я забиваю свой шестой гол. Да — из восьми забитых нашей командой голов шесть — мои.
Финальный свисток — конец! Мои сотоварищи набрасываются на меня и через секунду я взмываю в воздух. Вот это триумф! Но я не позволяю себе наслаждаться им слишком долго. Как только меня опускают на землю, я тут же кидаюсь к Катрине.
— Я так рад, что ты пришла! — кричу я и притягиваю её к себе, чтобы поцеловать. Она не сопротивляется, хотя через секунду отстраняется — я же весь в поту, как лошадь.
— Извини, — тороплюсь я, — сейчас побегу в душ, а потом мы с тобой пойдём праздновать!
— Разве ты не собираешься праздновать с командой?
— Ещё успеется!
— Слушай, Теннисон... Нет, я, конечно, рада за тебя и ты сегодня великолепен и всё такое, но... понимаешь, я теперь с Оззи.
Я слышу её слова, но их смысл до меня пока не доходит — я ещё весь в восторге и ликовании.
— Ну так в чём дело — пошли его подальше! Знаю, ты питаешь к нему жалость... Я, конечно, не должен был так его отделывать; и ты права насчёт моих родителей, я и в самом деле словно сбрендил, но сейчас со мной всё в порядке!
Обнимаю её за плечи, но она вновь отстраняется.
— Дело не в жалости, Теннисон... Я начала встречаться с ним ещё до того, как ты сломал ему нос.
Внезапно у меня возникает ощущение, будто мне кто-то пробил башку лакроссной клюшкой. Осмысленные слова вылетели через дырку в черепе, и всё, что мне удаётся из себя выдавить — это:
— А?
— Вообще-то, — продолжает она, — я так поняла, что ты, должно быть, отлупил его из-за меня?
— А?
— Мне это польстило, не скрою.
Тут она наклоняется и целует меня, но в лоб, как маленького ребёнка... или как старую больную собаку — перед тем, как ветеринар всадит ей последнюю в её жизни иглу.
