В доме никого не было. Лучше бы все сделать самому, но, как ни крути, о случившемся придется дать знать Оно, поэтому лучше пойти к нему за помощью сейчас же.
Оно не спал. От сестры Томико из Осаки пришел ответ: «Томико не приехала». Оно размышлял над тем, где завтра будет искать Томико. Увидев изменившегося в лице, влетевшего в дом Акияму, он было подумал, что с Томико случилось что-то страшное, и растерялся, когда услышал о Митико. Оставив Юкико няньке, помогавшей в этот день по дому, они с Акиямой заторопились по темной ночной дороге в «Хакэ».
— Черт возьми! Это я недоглядел за ней, — причитал Оно.
— Она что-нибудь говорила?
В кромешной тьме глаза Оно сверкнули.
— Ты тоже виноват! Где ты был? И Томико со вчерашнего дня нет!
Акияма замолчал. Оно расстался с ним перед домом «Хакэ» и, торопясь к дому частного врача, обратил внимание на то, что у Акиямы с самого начала не возникло никаких вопросов по поводу отсутствия Томико. «Надо будет потом все проверить». Однако после того, как он вернулся с врачом, времени на проверку у него не оказалось.
Врач не растерялся. Глядя на спящую Митико, он сказал:
— Да, это часто бывает. Даже если стошнит, все наверняка не выйдет. Однако в общем все должно обойтись.
Оно предложил разрезать пояс из нисидзина,[60] но Акияма аккуратно перевернул Митико и развязал пояс. Врач обследовал при помощи карманного фонарика ее зрачки, наклонил голову.
— Да, довольно далеко все зашло. Можно с уверенностью утверждать, что она бесповоротно решилась на этот шаг. Если что и случится, то на вас, ее муже, вины не будет. Никто не может запретить человеку по собственной воле выпить лекарство, — почему-то поручился врач.
Он сделал укол раствором Рингера, ввел сердечный стимулятор.
— Ну вот, первую помощь мы ей оказали. Пройдет четыре-пять часов, у нее должен начаться бред, и тогда будет все в порядке. Утром я опять приду, — пообещал врач и ушел.
Растирая место укола у Митико на руке, Оно сказал Акияме:
— Ну, я пойду, а ты посиди с ней. С этого момента и ты должен понести наказание.
Прошло много времени, и Акияма услышал то ли смех, то ли рыдание, вырывавшиеся из глубины гортани Митико. Этот звук был вызван какими-то физиологическими причинами, но Акияма подумал, что это голос души Митико. «Если бы существовал на свете плач дьявола, то этот голос и был бы им», — подумал он.
Рыдания стихли, комната снова погрузилась в ночную тишину. Временами ее прерывали звуки ударов по простыням, когда Митико судорожно двигала руками.
Ближе к утру Митико издала уже вполне членораздельный звук. Она плакала.
— Тому-тян, — позвала она. Тому было детским прозвищем Цутому. Как и говорил врач, бред был верным признаком того, что Митико приходит в себя.
Акияма проверил пульс. Он был слабый. Зрачки все еще сужены. Из этих невидящих глаз вытекла слезинка.
— Тому-тян! Я все оставила тебе. Хоть и разорилась я, но все, что имею, все — тебе… Поэтому теперь тебе нельзя вести себя безрассудно.
— О чем это она?! — Акияма вспомнил о правах на дом и владение имением, брошенных на столе, второпях запер их на прежнем месте в шкатулке.
— Тому-тян, дурачок, надел ты эту форму, так гордишься собой, дурачок… Вот ты говоришь, что пришел с войны, а чем гордиться-то? Какой ты молодец! Надел эту форму…
Счастливая улыбка появилась на ее лице, и некоторое время она улыбалась, потом опять полились слезы.
— А мне вот нельзя жить! Надо умереть, умереть, чтобы сделать тебя счастливым! А, что? Вместе пойдем? Дурачок! Ты знаешь, куда я иду? Ох, какое горькое это лекарство! Даже с газированной водой смешала, а горько. Все осело на дне. Но надо было выпить эту горечь, всю эту горечь.
Затем она сделала движение, будто что-то глотала. Акияма почувствовал желание тоже сглотнуть. Ему было трудно дышать. «И все это из-за Цутому. Ко мне это не имеет отношения», — убеждал он себя.
— Нельзя. Тебе нельзя. Надо жить. Жизнь — это ценная вещь… Нет, этого с Томико тебе делать нельзя. Так нельзя вести себя с замужней женщиной. Если уж хочешь, то давай со мной. Я негодная, моему телу все равно, что будет, давай со мной! Ах нет, не так! Понежнее… Нет! А, мне все равно! Моему телу уже все равно, как бы то ни было, я умру… Нет, только не с Томико!
Из невидящих глаз Митико без остановки текли слезы, от них ее волосы стали влажными. Внутри тела Митико, которое оставили рассудительность и воля, продолжало жить одно лишь сердце. Это ее сердце было наполнено любовью и ревностью. И оно к тому же разрывалось от отчаяния.
— Тому-тян, Тому-тян! — громким голосом звала Митико, раскрывая объятия.
Ночь светлела. В соседних домах, где вставали рано, раздались первые звуки. Нельзя, чтобы услышали. Акияма прижался к груди Митико, хватавшей руками воздух, словно искавшей что-то.
— Это я, Цутому, — сказал он.
— Тому-тян? Правда? Когда приехал? Почему не приезжал? А я тебе специально калитку открыла. Умрем вместе? Да нет, нельзя! Тебе надо жить! Как горько! Надо было выпить эту горечь, всю эту горечь! Что? Говоришь, что ты солдат, поэтому тебе не страшно? Дурачок… Ты думаешь, ты такой молодец, раз был на войне?
Ее слова стали повторяться. Несколько раз она делала движение, будто что-то глотала. Акияма испытал муки мужа, имени которого не называет на смертном одре собственная жена. Он заскрежетал зубами, отпрянул. Но тогда Митико снова громко закричала, и он вложил в ее руки сложенное одеяло. Обнимая это одеяло, Митико продолжала шептать слова любви.
Врач пришел вместе с медицинской сестрой. Послушав сумятицу, которую несла Митико, он со смехом произнес: «Ну, действует!» — но, проверив пульс, задумался.
— У вашей жены сердце плохое, не так ли?
— Да… Говорила, что с детства была слабовата…
— Это-то меня и беспокоит. Да нет, похоже, ничего серьезного.
Врач приказал сестре несколько резковато: «Два флакона!» Когда Митико ввели сердечный стимулятор, он спросил:
— Ну-у… а господин Оно придет?
— Да, он должен скоро прийти…
— Все-таки я оставлю здесь сестру, но вам не о чем беспокоиться, — и торопливо ушел.
Но Акияма подумал, что стоит быть готовым ко всему.
Он узнал, каково это — быть загнанным в положение мужа, мужа, доведшего жену до смерти собственным эгоизмом. Он ненавидел Митико. «Что бы ни говорили люди, а умирает она из-за Цутому. Я и не думал, что фото, которое я показал ей, окажет такой эффект. Я поступил плохо. Однако умирает-то она не из-за меня».
Вскоре Митико, видимо, поняла, что жива, что попытка ее была неудачной:
— Тому-тян, принеси это. Там еще есть. Если выпью, смогу уйти. Тому-тян, только ты за меня, не так ли? Принеси побыстрее… Почему не слушаешь, что я говорю?
Когда Оно и Юкико пришли проведать Митико, она по-прежнему звала Цутому, но голос постепенно слабел. Обеими руками, словно соединяя рукава вместе, Митико начала тереть грудь.
— Больно, больно! — говорила она. — А-а, больше не могу, не могу, хватит, хватит!
То, что Митико не смогли спасти, было чистейшей воды случайностью. Но, с другой стороны, без случая не бывает трагедий. Все это двадцатый век.
Оно плакал. Он обратился к Митико, дыхание которой слабело:
— Жестокая! Сама себя жизни лишаешь. Не думаешь, что убиваешь не только себя, но и всех, кто тебя любит!
Последним словом Митико было: «Спасите!»
Услышав естественную интонацию жены, Акияма содрогнулся. К тому времени он уже уверился в том, что Митико умирает из-за любви к Цутому, но так и не понял, что она умирает из-за того, что он, Акияма, ее бросил.
Этот университетский преподаватель, отгороженный от мира книгами, указанными в заглавиях лекций, всегда существовал вне жизни людей.
Оно в собственном доме был тоже как бы выключен из жизни, но из-за поведения сбежавшей жены оказался в самой гуще этой жизни. Глядя на лицо Митико, переставшей дышать, Акияма ощутил чувства, которых прежде не знал. Когда Оно услышал от лившего слезы Акиямы и беспрестанно повторявшего «Прости! Прости!», куда уехала Томико, он тут же, взяв за руку не находившую себе места Юкико, отправился за женой.
Усмехаясь, он появился перед Цутому и Томико, сидевшими друг против друга в напряженном молчании.
— Вчера ночью Томико тебя побеспокоила. Прошу прощения! — сказал он.
Томико смеясь прижала к себе Юкико, прятавшуюся за Оно, словно чего-то боялась. Она с самого начала знала, что у ее с Цутому отношений нет будущего.
Цутому за все время не проронил ни слова. Глядя на широкую спину Оно, уводящего Томико, он видел в ней, в этой спине, олицетворение общества. Он почувствовал: чтобы разрушить его, не следует заниматься распутством.
Он знал способы взлома этого общества. Надо было поставить на кон свою жизнь, которую, можно сказать, он уже один раз потерял в Бирме. «Но тогда что сталось бы с нашей, моей и Митико, клятвой»? — подумал он и отчаялся.
