Ознакомительная версия.
– Хочу тебя спросить о важном деле, король, – сказал советник Ахишар, наклонившись к уху короля Шломо.
– Спрашивай.
– Не пора ли готовить к помазанью Рехавама, сына твоего?
– Я не раз думал об этом. И решил, что Рехавама нужно помазать на престол уже после моей смерти.
– Могу я спросить, почему господин мой король так решил?
– Я тебе отвечу. Ты знаешь, что пророк Шмуэль тайно помазал Давида, когда королём был ещё Шаул, и в Эрец-Исраэль стало два помазанника одновременно. И сколько вытерпел народ от вражды между домом Шаула и домом Давида, ты тоже знаешь. Поэтому отец не хотел передавать власть наследнику при своей жизни. Если бы Адонияу, нетерпеливый брат мой, ещё немного подождал, я не получил бы престол при жизни Давида.
И, глядя в пол, король Шломо добавил:
– А может, не получил бы никогда.
На засухе несчастья в Эрец-Исраэль не кончились. Вконец разладились отношения с Цором. Это случилось в разгар переговоров, на которых Шломо в благодарность за помощь при строительстве Храма отдал царю Цора двадцать городов в Галилее. Когда Хираму I вздумалось осмотреть эти города, они его разочаровали. «Кавул!» – сказал Хирам, что означало на бетисском диалекте цорского языка: «Так себе, ничего особенного». И хотя советник Ахишар от имени короля Шломо на тех переговорах даже признал за Цором прибрежные города в долине Акко, Хирам I всё равно ворчал. Никто тогда ещё не знал, что дело вовсе не в городах. К царю подбиралась смерть, и болезнь разъедала его тело.
Прекратились и совместные с цорянами плаванья в Офир, доставлявшие золото в казну Ерушалаима. А король Шломо теперь нуждался в пополнении казны, чтобы содержать новые военные гарнизоны в построенных на севере крепостях: в Нижнем Бет-Хороне, Баалате и Тадморе. В поисках средств король Шломо принял советы Ахишара и Завуда повысить налоги на привозимое в Ерушалаим оливковое масло и увеличить дань с завоёванных Давидом стран, что оказалось весьма несвоевременным, так как годы выпали засушливые.
Как-то в Дом леса ливанского пришёл Бная бен-Иояда.
– Я допросил бунтовщиков из северных племён, – сказал командующий. – Как ты думаешь, кто дал им оружие и посоветовал отделиться от Ерушалаима? Наш друг Хирам I, царь Цора!
– Что поделать, – вздохнул король Шломо.
Командующий побагровел.
– Страна разваливается! Что ты оставишь Рехаваму?! – вырвалось у него.
– Храм, Бная. Дом, где человек будет разговаривать с Богом.
– И скажет Богу, что король Шломо разорил страну, унаследованную им от Давида.
Командующий поклонился и, не оглядываясь, вышел.
«Состарился наш король. Наверное, он исполнил всё, для чего был предназначен, и ему уже нечего делать среди людей», – думал Бная бен-Иояда.
Король Шломо перестал слушать писца. Ароматические веточки в жаровне, стоявшей неподалёку, издавали приятные запахи, да и одежда Шломо была пропитана благовониями. Одежда… И вдруг он вспомнил о рубахе, которая была на нищем Шимоне, сидевшем в Овечьих воротах под пронизывающим ветром. Какая там рубаха – тряпьё!
«Завтра, – сказал себе Шломо, – я откроюсь нищему, позову его к себе в дом, мы усядемся возле очага с чашками подогретого вина и будем долго беседовать».
– Ты опять позвал меня, Коэлет, – сказал Храм. – Какую мудрость ты собрал?
– Что пользы человеку от всех трудов его? – начал король Шломо. —
Род уходит, и род приходит, а Земля остаётся навеки.
Восходит солнце, и заходит солнце,
и на место своё стремится,
чтобы снова взойти <…>
– Всё так, – подтвердил Храм. – Но Бог предназначил тебя для другого.
– Для чего? – спросил Шломо.
– Думай, – велел Храм. – А сейчас читай дальше. Что ещё ты заметил, Шломо?
– Кружится, кружится на бегу своём ветер,
и на круги свои возвращается.
Бегут все реки к морю, но море не переполняется <…>
Всё – одна маета <…>
Никому не хватает слов,
не присытятся очи тем, что видят,
слухом не переполнятся уши.
Что было, то и будет,
и что творилось, то и будет твориться,
и нет ничего нового под солнцем <…>
Нет памяти о прежних поколениях и о тех, что будут, не останется памяти <…>
– Суета сует, – согласился Храм. – Всё – суета.
Король Шломо продолжал:
– Видел я все дела, что делаются под солнцем,
всё это – тщета и ловля ветра!
Кривое нельзя распрямить,
и чего нет – нельзя исчислить.
Сам себе я сказал так:
«<…> Много видело сердце моё мудрости и знания.
Так предам же я сердце тому,
чтобы мудрость познать,
но познать и безумье, и глупость».
– И что же ты понял? – спросил Храм.
<…> Что и это – пустое томленье,
ибо от многой мудрости много печали,
и умножающий знанье умножает скорбь.
– Суета сует, – повторил Храм. – Всё – суета. Но ты поделись своей мудростью с людьми.
Под утро шкура сползла, и король Шломо проснулся оттого, что замёрзло плечо. Заныла поясница, Шломо скривился от боли, но всё же поднялся. Благодаря Господа за ещё один подаренный ему день, он дотащился до миквы, вошёл в неё и окунулся.
Теперь король, как шептались старики, во многом стал похож на своего отца короля Давида последних дней его правления. Шломо резко ослаб, и в Храм его всё чаще приводили, держа под руки. Он уже не судил народ, почти не интересовался тем, как правители областей ведут хозяйство, и вообще тем, что происходит вне Ерушалаима. Люди стали обращаться со своими делами к Рехаваму или к советникам короля – Ахишару и Завуду. Даже в Школе Мудрости, которую Шломо сам основал, ему сделалось скучно, он уже не приглашал к себе ни мудрецов, ни гостей из далёких стран. Уже и память стала подводить его. Поняв это, он всё реже стал появляться на людях, а большую часть времени дремал в деревянном кресле, стоявшем в ореховом саду, посаженном ещё при короле Давиде. В холодные вечера король Шломо перебирался в Дом леса ливанского, кресло переносили в его комнату, и туда же слуги ставили большую жаровню с углями.
Он начал диктовать мальчику-писцу свиток, названный им «Коэлет». Каждое утро после молитвы и завтрака он с нетерпением ждал, когда его оставят в покое и придёт писец.
– Что я диктовал тебе вчера? – спрашивал он. – Прочти.
– «Нет человека, властного над ветром, чтобы удержать ветер. И нет власти над днём смерти…»
– Не отсюда, – прерывал писца король Шломо. – Ты читай то, что записал в самом конце.
– «Всему свой час, и время…» Это?
– Да.
– «Всему свой час, и время всякому делу под небесами:
время родиться и время умирать,
время насаждать и время вырывать насаждения,
время убивать и время исцелять,
время разрушать и время строить,
время плакать и время смеяться,
время рыданью и время пляски,
время разбрасывать камни и время складывать камни,
время обнимать и время избегать объятий,
время отыскивать и время дать потеряться,
время хранить и время тратить,
время рвать и время сшивать,
время молчать и время говорить,
время любить и время ненавидеть,
время войне и время миру <…>»
Прикрыв глаза, король Шломо слушал писца. Иногда кивал.
– «Всё Он создал прекрасным и всё в свой срок,
даже вечность вложил им в сердца,
но так, чтобы дела, творимые Богом,
от начала и до конца не мог постичь человек.
Я узнал, что нет большего блага для человека,
чем есть и пить и делать доброе в жизни.
А видеть, что еда и питьё, они от труда твоего —
это дар Божий.
Я узнал: всё, что творит Господь, – навеки.
Нельзя ничего прибавить и нельзя ничего отнять.
И сделал так Бог, чтобы его боялись».
– На сегодня хватит, – сказал король Шломо. – Прочти мне последнюю строчку, которую ты записал.
– «И сделал так Бог, чтобы его боялись».
– Вот отсюда завтра и начнём, – сказал король Шломо.
Ознакомительная версия.
