Легкими корпускулярными толчками прочерчивая небо слева направо, смущающий душу огонек приближался. Приближаясь, он не увеличивался, не рос, но становился ощутимей, делался ясней. Звук, следовавший за огоньком, звук пробочки, свинчиваемой с пустой пластмассовой бутылки, звук, напомнивший Серову августовское, пусто-зудящее дрожанье стрекоз, тоже не рос, но густела его теплота: теплота неизбежного сближенья с землей.
Наконец огонек вошел в нижние слои земной атмосферы. И тогда с огоньком произошло вот что: он разбился на тысячи себе подобных поисковых огней, они рассыпались по всей степи, по всему югу великой русской равнины, а затем снова собрались в крупное, светлое, еле заметно меняющее очертания пятно, вставшее над сгнившей, а может, просто некачественно залатанной ремонтниками (о чем недавно упоминала Калерия) крышей.
– Ты понял ли, зачем я здесь? – услыхал вдруг Серов голос, приятно походивший на его собственный. Голос Серова не испугал, может, потому, что входил не через ушные раковины – входил через множество волоконец и клеточек мозга.
– Понял ли, что все происходящее с тобой в последнее время вовсе не тебе предназначено и происходить не должно? Это страшно важно понять. Важно не для вашей жизни земной – она все равно промелькнет: хуже-лучше, быстрей-медленней… Важно для жизни иной, той, что сеется над моими плечами. Там! Там не уничтожимые никем города, там нескончаемые вечности, там дымные утренние моря разливающихся звезд, там лунные вечерние поля с клочками тумана, застрявшими в изгородях, с каплями росы на стеблях: резкой и сладостной, как спирт-ректификат. Там радостное и восхитительное движение: со звезды на звезду, с лепестка на листок, с одной волны эфира на другую! Там, конечно, тех нелепых попыток «наехать» на власть, какие предпринимал ты в последние месяцы, и в помине нет! Зато есть иное приложение сил, есть иной смысл во всех действиях, и я уже называл его: движение! Вечное, неостановимое, так упорно искавшееся вами на Земле perpetuum mobile.
– Ты сам сказал, – Серов услыхал свой голос и подивился его глубине, небывалой убедительности и стереоскопичности.
«Да ведь я великий актер», – вскользь подумалось ему, а вслух выговорилось: – Ты сам сказал: у вас там смысл другой. И мне он непонятен. Ну так, стало быть, и не нужны вы мне со своим бессмысленным вечным движеньем! Я-то как раз остановки ищу, конечного пункта всего того, что и на земле, и в России затевалось, а не скольжения вечного. Для того и сбежал сюда, чтобы здесь установиться, обдуматься, а не сновать безмозгло по Москве! Да и вообще: не неба ищу – земли! Не пустоты ищу – камня! Камня веры, камня государственности! Да, смысл глубоко упрятан. Но не говори, что у нас его нет. Иначе и у вас его нет тоже. Я, конечно, смысл этот только за кончик веревочки ухватываю. Но ведь хочу ухватить и выволочь на свет божий всю веревочку. И за это я люблю себя. Это великое усилие наполняет меня смыслом, тайной и ожиданием невозможного…
«Для того тут юродствую, для того ночью сам с собой, как дурак, беседую», – хотел добавить вслух, но не добавил Серов.
– Я не могу помочь тебе разобраться с жизнью земной. Она темна и от света нашего ускользает. Но я здесь потому, что ты оказался вдруг перед возможностью полного уничтожения. Незаметно для нас, ну и, наверное, для себя самого. Тебя здесь окружили настолько плотной тьмой (пока неясно: это тьма событий или тьма чьих-то управляющих тобой помыслов), что, боюсь, выхода у тебя уже нет. А раз ты у края пропасти, – значит и я, твоя тайна, твоя тень небесная и в некотором смысле твой дублер, отвечающий за душу твою наравне со своей, – значит, и я пострадаю. Потому как ничто в мире безнаказанно уничтожаться не может! Сей же час или в ближайшие часы и дни ты должен что-то перерешить, выправить!
– Я понял! Ты мое искаженное «я»! Мое изъеденное галоперидолом, циклодолом, упорхнувшее от меня в воздух и возвращающееся ко мне на волне болезни нутро. У меня, как теперь говорят, просто крыша поехала! Вниз, вниз по стропилам… Взяла и поехала!
– Никакая «крыша» у тебя не поехала. Просто на минуту снялась преграда между нами. Не мудрствуй! Не уходи от вопроса. Исправь свой путь. Я не могу тебе в этом помочь. Здесь ты не у места. Я с трудом отыскал тебя в этой черной дыре.
– А может, ты от дьявола? И мне лучше сразу к тебе приблизиться, сразу в руки тебе отдаться?
– Не кощунствуй и не упоминай всуе лукавого. Он не так далеко, как иногда кажется. И не лезь в дебри. Не переноси земные понятия на нас. Дьявол к вам низвергнут. Он у вас. А мы – в небесах. Мы – сладко летящий, широко рассеянный свет. На нас ваши теорийки действуют слабо, а раздражают сильно. Это как лекарства, как психотропы: действия на организм почти никакого, а помрачение ума – налицо! Но не думай сейчас ни о чем, просто прикинь, как выправить свой земной путь.
– Если дьявол близко, – все одно помешает…
– Не думай о лукавом так часто. Не нужно вообще о нем думать. Увидишь его – разотри в прах. Сила для этого и тебе, и каждому из вас дана. Вы ею просто пользоваться не хотите. И не забудь, прошу тебя: ничего относительного нет. Есть строжайшие, есть железные чередованья тьмы и света, света и тьмы. Избегай последней, стремись к первому. Не старайся эту череду, эти смены понять глубоко, не старайся их разъять, анатомировать. Просто отделяй четко одно от другого. И береги разум, пока он не заражен порчей, не умерщвлен еще при жизни земной…
Но вот поюродствовать вполне можешь, это тебе пособит не мудрствуя – мудрость познать. Возвращайся в Москву. Не для заговоров возвращайся (заговоры сейчас едва ли помогут, да и не твое они дело), а для того, чтобы быть в нужный час в том месте, которое для тебя на картах вселенной обозначено. Возвращайся, поживи, поюродствуй, даже и над умами повластвуй. А там ко мне начинай собираться. Я жду всегда! Я не бес. Я не ноющая в твоем мозгу женщина, не высверк воображения, не черная дыра. Я – это ты. Но «иной», пока тобою не осязаемый. Я жду, жду…
– А как же Бог? – слабо крикнул Серов. – Это ведь к нему я возвратиться должен! Ни про какие огоньки, ни про каких «дублеров» нигде никем не говорено! К Нему, к Нему вернусь, если уж на то пошло, не к тебе!
– Конечно, к Нему. Но к Нему кто-то сопровождать тебя должен, чтобы ты в «нижнее место», в пекло, в гадес сразу не нырнул или с ума от высот не сбрендил. Не ракеты же ваши доставлять тебя к Нему будут. Нет. Со мной вместе, со мной в обнимку к Нему и возвратишься. Я тот, кто через мытарства тебя к Нему сопроводить должен… Я – провожатый. А там – зови как знаешь. Хоть ангелом, хоть крылышком, хоть рассеянным светом…
Свет стал медленно отдаляться, стал превращаться в пятнышко, в точку, мелькать прерывистой спутниковой морзянкой, стал гаснуть. И засверкала грубым, острым и неразделимым алмазом ночь, и съехавшая вниз крыша 3-го медикаментозного мягко, не уронив ни кусочка черепицы или дранки, встала на место, а заговорщик устало прикрыл глаза.
* * *
Прикрыл на минуту глаза и утомленный горением ночной лампы бывший лекарь Воротынцев. Он как раз собирался перехватить черной резинкой небольшую стопку листов из блокнота и засунуть их за плинтус со стороны кровати. Но вместо этого, снова открыв глаза, стал глядеть в окно. Ночь, как лекарство из разломленной ампулы, выветривалась, испарялась. Бывший лекарь мимовольно глянул на стопочку синеватой исписанной бумаги и решил написанное перечесть.
На верхнем листочке было косо нацарапано:
ЛЕКАРЬ ВОРОТЫНЦЕВ.
ЛИСТЫ ЗАПОЗДАЛЫЕ…
Лист № 1
В стесненности и повязанности! Да! В оковах и путах! Именно так приходит к нам свобода. О ней! А не о лекарствах и синдромах (хоть и лекарь я) размышлять хочу! Ведь то, что я здесь увидел, неминуемо толкает к философствованию. Вот, скажем, свобода. Кричат: кандалы, зажимы, вервия! Но чем их больше, тем я внутренне свободней. Верней – и внутри свободы, и внутри несвободы есть что-то еще. Что? Воля? Чья? Моя, чужая?
Но об этом позже, потом! Вдали – шаги… Один раз листы уже отбирали…
Лист № 2
Листки иметь разрешили! Видимо, предполагают изъять их позже. Торопись, лекарь, спеши! Мысли – не слова, их-то не воротишь! Итак, основное.
Что-то странное творится здесь с человецами. Отделение закрытое, но некоторые больные (причем именно тяжело больные) то исчезают, то появляются вновь. Появляясь вновь, имеют вид загнанный и обреченный. Обострение болезни налицо! Я наблюдал год, прежде чем решился на такой вывод. Теперь следующее: те, что остаются в больнице, – ведут себя слишком уж одинаково. А этого быть не может! В отделении находятся (выведано у ординатора N.) больные со следующими диагнозами:
1. маниакально-депрессивный психоз;
2. паранойя;
3. токсикомания;
4. невроз навязчивых состояний;
5. симптоматические психозы;
6. половые перверзии;
7. психические расстройства в результате черепно-мозговых травм.
