Лист № 24
социальными новациями…
Воротынцев: Да вы сами, Афанасий Нилыч, не маниакально ли депрессивным психозом страдаете? И симптом Чижа у вас налицо: глазки «особым» взглядом смотрят… И блеск в них «стылый», мертвенно-холодный… И еще кое-что…
Хосяк.: Ну, страдаю я чем или нет – это выяснится позже, а вот вы, милейший, кажется, серьезно и по-настоящему больны, раз красоты смерти не понимаете. Ведь страх того, что жизнь закончится, хуже самой смерти. А тут роскошное путешествие в смерть! Пушкин не мучился бы, а наслаждался. Да, да! Дико, роскошно, разнузданно, бесконечно долго и свободно наслаждался! И этот… холерный композитор не мучился бы!
Да вот классический случай – Моцарт. Организм изношен, внутренние органы – ни к черту, уремия, развившаяся в результате многолетней болезни почек, начинающаяся амнезия плюс алкогольная паранойя, плюс невроз навязчивых состояний, уже переходящий в психоз… Все равно ведь каюк! И вот представьте, дает ему этот сраный итальяшка не яд мучительный, а наш препарат. И поверьте, ни вы, ни кто-то другой теперь не изводились бы, не ахали: как, мол, этому полудурку тяжко умирать было! Да как он в эти часы и жизнь свою, и Бога вашего проклинал…
Воротынцев: Но такая искусственная, «сладкая» смерть просто, как сейчас говорят, обман потребителя, изощренное убийство. Зачем вам это? Вы ведь явно, по наблюдениям моим, не садист. Зачем? Вы что, умышленно человека от Бога отвращаете? С пути его сбиваете? Ему, может, помучиться и покаяться в грехах положено перед смертью, ему даже хочется, чтобы душа от боли просветлилась, и чтобы Бог просветленье это…
Хосяк: Опять Бог! Почем вы знаете, как он на все на это посмотрит? Может, ему самому давно уже хочется, чтобы вы все эту свинскую жизнь поскорей покинули, в соплях и слюнях к нему притекли! Может, у нас здесь не земля, а колония для малолетних и малоумных преступников! Колония падших! И заметьте – колония строгого режима! Или закрытое отделение, если угодно. А вас, высокоумный, но лишенный диплома доктор, Он просто в известность обо всем этом не поставил… Да может, и Он заодно со мной? Иначе почему разрешает? Почему потворствует? О! Я мог бы вам описать сотни случаев из моей практики, и вы убедились бы: да, потворствует! Но это, пожалуй, в другой разок. Вы больны… Переутомились… Забудьте все, что я сказал…
* * *
Тусклая копченая лампочка, обнесенная металлической сеткой и всю ночь горевшая в палате, совсем обесцветилась, перестала быть видна. Настало сероватое бессолнечное утро…
Войдя в пустой туалет, Серов наткнулся на ползущего Рубика. Рубик на сером с прозеленью каменном полу что-то озабоченно выискивал. Лицо его, с узкими и глубокими прорезями и вдавленными туда желтыми глазами, с нависшим над губой носом, выражало лукавство.
Ползающий на четвереньках поминутно, хоть и с большими усилиями отрывал левую руку от сочащегося сыростью пола и откидывал наползавшую на глаза косую челку.
– Бычки-бычки-чинарики, тараканчики-бычки-бычки… – бормотал хитрый Рубик, хотя сейчас перед глазами его ни тараканов, ни другой дергающей усами и хвостами нечисти не было. Сейчас перед глазами его блуждали по туалетному полу сильно уменьшенные и слегка, как в плохом зеркале, искривленные умершие родственники. Умный и медицински просвещенный Рубик, чтобы не показать, что он блуждающих мертвецов этих боится, дерзко хватал их за ноги, за штанины, за полы одежд, но они продолжали все так же неостановимо и бесконечно возникать и исчезать в туалете.
Рубика мотало по полу, как укушенного змеей. Белая, медленная, еще пугливая, но уже плотно выстлавшая и глазное дно, и корочку мозга горячка прижимала к полу, истерическое возбуждение подкидывало вверх. Рубика привезли вчера, и он, хоть и был в полубессознательном состоянии, крепко сжимал в руках детскую, всем хорошо известную игрушку «кубик Рубика». Поскольку Хосяк отсутствовал, а Глобурда занимался «телетеатром», ставил диагноз и определял строгость режима ординатор Потрошенко. Либерально-демократический Потрошенко не стал слишком мучить и истязать больного, пристегивать его к кровати не стал. Он ограничился стандартным набором лекарств и ушел спать. И вот теперь вдруг очнувшийся и получивший полную свободу Рубик купался в волнах лихорадочного делирия, приближая свое тучноватое тело к неминучей, хотя, может, еще и не скорой, развязке…
Дверь туалета отворилась, вошел раззевавшийся со сна Полкаш. Глянув на ползающего по полу, он недовольно гавкнул:
– Убрать эту падаль!
Вбежавшие на голос Цыган и Марик потащили Рубика к выходу, и здесь Полкаш заметил выходившего из обрезанной до половины кабины Серова.
– Ага! Вот мы за вчерашнее и поквитаемся! Сейчас… Сейчас…
Полкаш согнул свою волосатую голую руку, другой рукой попробовал взбугрившуюся мышцу.
Серов не стал ждать продолжения и, пользуясь тем, что Цыган и Марик были заняты Рубиком, нагнув голову, кинулся на Полкаша. Полкаш успел отскочить, Серов только чуть задел его, но путь оказался свободен.
Пробегая по коридору третьего этажа, Серов слышал, как вопил, впадая в истерику, доходя до бабьего визга, Полкаш:
– Завтра… Завтра на «телестудии» поквитаемся! За все…
Во дворе кормежка лекарствами еще не началась. Серов сел на соляры. Сегодня его по кругу не вело. И хотя левую руку крючило, кожа на голове саднила, а сама голова плыла и медленно, в рваном туманце оборачивалась вокруг своей оси, как плывет выщербленный волнами и ветром арбуз, – жить стало легче.
Серов только собрался прилечь на соляры, как во двор вместо санитаров выскочило какое-то существо, тут же привлекшее к себе всеобщее внимание. Существо, которое Серов принял сперва за обряженную в долгополую блузу и в берет обезьянку, приближалось и вскоре оказалось очень старым, морщинистым, но, кажется, вовсе не дряхлым человеком. Человек доскакал до раздаточного столика, взгромоздил на него раздутую, набитую каким-то тряпьем сетку, которую до этого держал за спиной, и пронзительно, так, что заныла костная ткань зубов и засвербело в ушах, закричал:
– Марр! Марр! Марр! – голос был свеж, напевен. – Марр… – сардонически заржал он, сел на стул, стоящий перед столом, и при этом почти весь, если не считать кривенького широноздрого носа и беретика, за столом этим укрылся. – Марр… Седни, я извиняюсь, про Марра рассказывать не буду!
Серов с удивлением глядел на сморщенное существо. Что-то знакомое, но трудно вспоминаемое сквозило во всем его облике. Что-то шутовское, народническое и первомайское одновременно. Меж тем морщинистый человечек стал трясти своей сеткой, стал вынимать из нее маленькие недоплетенные накидки, коврики с дырочками… Больные стали к человечку подходить, стали эти накидки из лапок коричневых брать.
Человечек оказался распределителем работ, «трудотерапевтом».
От нечего делать и больше для того, чтобы проверить свое физическое состояние после тяжкого вечера и необыкновенной ночи, подошел к раздаточному столику и Серов. Маленькая коричневая обезьянья лапка нырнула в корзину, но отчего-то там и застряла. Серов, равнодушно опустив глаза, ждал своей накидочки. Вдруг вторая лапка ухватила его за пижамную куртку, с неожиданной силой подтащила к столику вплотную.
– Марр… Марр тут сбоку припеку! Я по вашу душу, Дмитрий Евгеньевич, прибыл, – зашипел заговорщицки человечек.
Серов поднял глаза.
Обезьянья мордочка лучилась счастьем, лапка в старческих пигментных пятнах цепко держала серовскую курточку, но серо-зеленые глаза полыхали тревожным болотным огнем и были грустны. Второй лапкой человечек ловко приподнял берет, показал седоватые, кругло завитые кудри и стал вмиг похож на сильно уменьшенного, обряженного в нелепую городскую одежду древнегреческого Пана.
– Академ Ной Янович, – представился человек-обезьянка. – Доктор наук…
Давно! Давно отгремело то время, когда бегал Ной Янович по этому же или похожему на этот двору с одноколесной, опасно кренящейся то в одну, то в другую сторону тачкой и так же напевно, но, правда, с чуть заметным присвистом, с гнездящимся где-то в глубинах голоса и с трудом сдерживаемым ужасом кричал:
– Марр! Марр! Марр разбит!
Давно ушло и время другое, когда Ной Янович, посвятивший яфетической теории Марра первую четверть своей нескончаемой жизни и в один день сошедший с ума после разгрома этой книги отцом языкознания, мерно и медленно, сутками напролет плакал, вызывая из глубины забвения призрак своего знаменитого предшественника: блестящего ученого и великого путаника. Давно уже перестал он вопрошать сурово проводников железной дороги и туповатых степных копачей, а также грубых сборщиц стеклотары и перепачканных в синьке базарных инвалидов: «Вы не верите в праязык? Не верите, что он существовал? Ну так теперь вы поверите!» И в доказательство существования праязыка вываливал наружу свой, в мелких красных пупырышках язык, а затем почти силой заставлял ничего не кумекавшего в праязыках собеседника заглянуть поглубже в открытый, иногда, как казалось, дымящийся рот. И собеседник, заглянув в широко раззявленный рот, видел нечто необыкновенное.
