— Буду весьма обязан, — отвечаю я и, приподняв шляпу, ухожу.
На следующее утро очередь на кухне гудит, как растревоженный улей.
— Это из-за слонихи, — говорит человек передо мной. — А она все равно ни черта не умеет.
— Бедняги, — вторит ему приятель. — Это же стыд и позор, когда зверюга дороже человека.
— Простите, — встреваю я. — А что значит «из-за слонихи»? Первый вылупляет на меня глаза. Он широкоплеч, одет в грязный коричневый пиджак. Его обветренное лицо, темное, словно изюмина, исчерчено глубокими морщинами.
— Так она же стоит бешеных денег! А доя нее еще купили специальный вагон.
— Да нет же, что из-за нее произошло?
— Сегодня утром мы недосчитались людей. С полдюжины, а то и больше.
— Что, из поезда?
— Ну да.
Я ставлю свою частично заполненную тарелку прямо на раздаточный стол и направляюсь в сторону Передового отряда. Сделав несколько шагов, перехожу на бег.
— Эй, парень! — кричит мне сосед по очереди. — Ты ж еще не поел!
— Оставь его, Джок, — одергивает его приятель. — Ему, видно, надо кого-то проверить.
— Верблюд! Верблюд, вы тут? — Я стою перед вагоном, вглядываясь внутрь, в затхлую темноту. — Верблюд! Вы тут?
Ответа нет.
— Верблюд! Тишина.
Я поворачиваюсь лицом к площади.
— Вот черт! — выругиваюсь я, и пинаю гравий, пинаю снова и снова. — Вот ведь черт!
И тут из вагона слышится похныкивание.
— Верблюд, это вы?
В одном из темных углов раздается приглушенный шорох. Я впрыгиваю в вагон. У дальней стены лежит Верблюд.
Он без сознания, в руке у него пустая бутылка. Я наклоняюсь и поднимаю ее. Лимонный экстракт.
— Кто ты такой, черт тебя дери, и что, к чертям собачьим, здесь делаешь? — раздается за моей спиной чей-то голос. Я оборачиваюсь. Это Грейди. Он стоит снаружи у открытой двери вагона и курит самокрутку. — А, вот оно что. Прости, Якоб. Не узнал со спины.
— Привет, Грейди. Как он?
— Трудно сказать. Как вчера вечером надрался, так и не поймешь.
Верблюд всхрапывает и пытается перевернуться. Левая рука безжизненно болтается на груди. Он облизывает губы и принимается храпеть.
— Сегодня приведу врача, — говорю я. — Приглядишь за ним покуда?
— А то как же, — обиженно отвечает Грейди. — Что я тебе, Черныш, что ли? Кто, как ты думаешь, присматривал за ним этой ночью?
— Ну, что ты, Грейди. Ей-богу, я не хотел. Послушай, если он протрезвеет, не давай ему снова напиться. Я вернусь с врачом.
Врач взвешивает отцовские карманные часы на пухлой ладони, переворачивает и разглядывает через пенсне, а потом открывает, чтобы взглянуть на циферблат.
— Хорошо. Пойдет. Так в чем же дело? — интересуется он, опуская часы в карман жилета.
Мы с ним в коридоре рядом с купе Августа и Марлены. Дверь в купе все еще открыта.
— Нам нужно будет кое-куда прогуляться, — говорю я шепотом.
Врач пожимает плечами:
— Что ж. Пойдемте.
Когда мы выходим из вагона, он поворачивается ко мне:
— Ну, и где же я смогу вас осмотреть?
— Не меня. Моего друга. У него что-то не так с руками и ногами. Ну, и не только. Лучше он сам расскажет.
— Вот как! — говорит врач. — Мистер Розенблют дал мне понять, что у вас проблемы… личного плана.
По мере того, как мы идем вдоль рельсов, выражение его лица меняется. Когда ярко раскрашенные вагоны первой части поезда остаются позади, на лице появляется тревога. А когда мы подходим к разбитым вагонам Передового отряда, ее сменяет отвращение.
— Сюда, — говорю я, запрыгивая в вагон.
— И как, скажите на милость, мне туда забраться?
Из тамбура появляется Граф с деревянными сходнями. Он спрыгивает на землю, подносит сходни к дверному проему и хорошенько прихлопывает. Недоверчиво их оглядев, врач карабкается в вагон, чопорно держа черный чемоданчик прямо перед собой.
— А где пациент? — спрашивает он, щурясь и осматривая вагон.
— Вон там, — отвечает Граф. Верблюд жмется в уголке. Рядом с ним топчутся Грейди и Билл.
Доктор подходит к ним.
— Будьте любезны, оставьте нас наедине.
Прочие обитатели вагона, удивленно бормоча, расходятся и перебираются в дальний конец вагона, откуда наблюдают за нами, вытягивая шеи.
Доктор подходит к Верблюду и устраивается на корточках рядом с ним. Я невольно замечаю, что он старается не касаться коленями пола, чтобы не запачкать брюки.
Почти сразу же он встает и говорит:
— Ямайский имбирный паралич. Вне всяких сомнений.
Я втягиваю воздух сквозь сжатые зубы.
— Что? Что это такое? — хрипит Верблюд.
— Он у вас из-за того, что вы пили ямайский имбирный экстракт, — последние три слова доктор нарочито подчеркивает. — Иначе говоря, джейк.
— Но… Как? Почему? — Верблюд в отчаянии глядит доктору прямо в лицо. — Не понимаю. Я же всю жизнь его пью.
— Да-да. Не сомневаюсь.
Во мне вскипает ярость. Я подхожу к врачу.
— Мне кажется, вы не ответили на вопрос, — говорю я как можно более спокойно.
Обернувшись, врач смотрит на меня сквозь пенсне. Чуть помедлив, он отвечает:
— Причина паралича — крезол, которой использовал производитель.
— Боже праведный, — выдыхаю я.
— Именно.
— Зачем они его добавляли?
— Хотели обойти законодательство, согласно которому ямайский имбирный экстракт следует делать горьким, — повернувшись к Верблюду, он повышает голос. — Чтобы его не использовали в качестве спиртного напитка.
— Это пройдет? — голос Верблюда дрожит от страха.
— Нет. Боюсь, что нет.
У стоящих за моей спиной перехватывает дыхание. К нам подходит Грейди и касается плечом моего плеча.
— Постойте-ка. Вы хотите сказать, что никак не сможете ему помочь?
Врач выпрямляется и засовывает большие пальцы в жилетные карманы.
— Кто, я? Никак. То есть абсолютно.
Он становится похож на мопса, как если бы пытался зажать ноздри одними лишь мышцами лица. Подхватив свой чемоданчик, он направляется к двери.
— Эй, а ну не спешите, — окликает его Грейди. — Если вы ничего не можете сделать, то к кому нам обратиться?
Доктор отвечает, обращаясь в основном ко мне — должно быть, потому, что я платил.
— Найдется, знаете ли, масса людей, которые возьмут у вас деньги и взамен предложат лечение — скажем, масляные ванночки или электрошок, но толку не будет, уж поверьте. Со временем кое-что восстановится, но лишь самая малость, да и то в лучшем случае. Прежде всего, ему не следовало пить. Это, знаете ли, нарушение федерального закона.
Я теряю дар речи. Рот-то у меня, может, и открыт, но что тут скажешь?
— Ну что, всё? — спрашивает он.
— Простите?
— Вам… от… меня… еще… что-нибудь… нужно? — повторяет он мне чуть ли не по слогам, как слабоумному.
— Нет, — отвечаю я.
— Тогда позвольте откланяться, — он поднимает шляпу, осторожно ступает на сходни и спускается. Пройдя с дюжину ярдов, он ставит чемоданчик на землю, вытаскивает из кармана носовой платок и тщательно, палец за пальцем, вытирает руки. Подхватив чемоданчик, выпячивает грудь и уходит, разбив последние надежды Верблюда и унося в кармане часы моего отца.
Когда я возвращаюсь, Граф, Грейди и Билл стоят вокруг Верблюда на коленях. По лицу старика струятся слезы.
— Уолтер, мне нужно с тобой поговорить, — выпаливаю я, ворвавшись в козлиный загончик.
Дамка поднимает голову, видит, что это я, и вновь кладет морду на лапы.
Уолтер откладывает книгу в сторону.
— В чем дело?
— Хочу тебя кое о чем попросить.
— Ну, не тяни, в чем дело?
— У моего друга беда.
— Это парень, у которого паралич?
Ответить получается у меня не сразу.
— Да.
Я пытаюсь присесть на постель, но мне слишком не по себе.
— Ну, говори, не тяни резину, — торопит меня Уолтер.
— Я хочу привести его сюда.
— Что?
— Иначе его сбросят с поезда. Прошлой ночью друзья прятали его за рулоном брезента.
Уолтер смотрит на меня в ужасе.
— Скажи, ты ведь шутишь, правда?
— Послушай, я помню, как тебя трясло, когда меня сюда подселили. И знаю, что он рабочий и все такое, но он старик, и ему плохо, и нужна помощь.
— И что же мы с ним будем делать?
— Держать подальше от Черныша.
— И долго? Всю жизнь?
Я оседаю на край постели. Конечно же, он прав. Мы не можем прятать Верблюда бесконечно.
— Вот черт! — говорю я и хлопаю себя ладонью по лбу. И снова хлопаю, и снова.
— Эй, прекрати! — вмешивается Уолтер. Он садится и закрывает книгу. — Я ведь не просто так спрашивал. Что мы с ним будем делать?
— Не знаю.
— А семья у него есть?
Я резко поднимаю на него глаза.
— Как-то раз он упоминал о сыне.
— Ну, хоть что-то. А ты знаешь, где у него сын?
— Нет. Как я понял, они не общаются.
