Мэтт Хейг - Люди и Я

— Не знаю. Но я не люблю ее. Я люблю тебя. Я не понимал, что это так важно. Я начал понимать, когда это уже происходило. Нутро подсказало — от арахисовой пасты меня никогда не тошнило. И тогда я остановился.

Понятие супружеской неверности встречалось мне всего однажды, в журнале «Космополитен», и там его не пытались объяснить как следует. Сказали только, что все зависит от контекста. А для меня эта концепция была такой же чуждой и непонятной, как для человека трансцеллюлярное лечение.

— Прости.

Изабель не слушала. Ей самой было что сказать.

— Я тебя даже не знаю. Я понятия не имею, кто ты. Понятия не имею. Если ты сделал это, ты и вправду мне чужой…

— Вот как? Послушай, Изабель, ты права. Я чужой. Я не отсюда. Я никогда раньше не любил. Все это впервые. Я тут новичок. Понимаешь, я был бессмертным, я мог не умирать, я мог не чувствовать боли, но я отказался от этого…

Она даже не слушала. Она была словно в другой галактике.

— Я только одно знаю наверняка: я хочу развода. Да. Я этого хочу. Ты нас уничтожил. Ты уничтожил Гулливера. Опять.

Тут в комнате появился Ньютон. Он вилял хвостом, пытаясь разрядить обстановку.

Не обращая внимания на пса, Изабель пошла к выходу. Я должен был ее отпустить, но почему-то не мог. Я взял ее за запястье.

— Останься, — сказал я.

И тогда это случилось. Ее рука налетела на меня с яростной силой, ее стиснутые пальцы астероидом врезались в планету моего лица. На сей раз это была не царапина и не пощечина, а затрещина. Так вот чем заканчивается любовь? Раной поверх раны поверх еще одной раны?

— Я сейчас уйду. А когда вернусь, хочу, чтобы тебя здесь не было. Понял? Не было. Убирайся отсюда, убирайся из нашей жизни. Все кончено. Все. Я думала, что ты изменился. Я искренне верила, что ты стал другим. И снова открылась! Дура набитая!

Я прикрывал лицо рукой. Оно все еще болело. Я слышал, как удаляются от меня шаги Изабель. Дверь открылась. Потом закрылась. Я опять остался один с Ньютоном.

— Доигрался, — сказал я.

Ньютон как будто соглашался со мной, но теперь я его не понимал. С таким же успехом любой человек мог пытаться понять любую собаку. Но я бы не сказал, что Ньютон выглядел грустным, когда лаял и смотрел в сторону гостиной и дороги за ее окнами. Это больше походило не на соболезнование, а на предупреждение. Я подошел к окну и выглянул на улицу. И ничего не увидел. Я еще раз погладил Ньютона, принес бессмысленные извинения и вышел из дома.

Я пошел к ближайшему магазину, ярко освещенному безличному месту под названием «Теско Метро». Купил себе бутылку австралийского вина.

Бродил по круговой тропинке и пил его, напевая God Only Knows. Было тихо. Я сел под деревом и допил бутылку.

Сходил за второй. Сел на скамейку в парке рядом с бородатым мужиком. Где-то я уже его видел. В самый первый день. Это он назвал меня Иисусом. Он был одет в тот же длинный грязный плащ и источал тот же запах. И почему-то он меня заворожил. Я долго просидел рядом с ним, разгадывая ноты его аромата — алкоголь, пот, табак, моча, инфекция. Уникальный человеческий запах и по-своему печально-красивый.

— Странно, почему другие люди так не делают, — проговорил я, завязывая разговор.

— Чего не делают?

— Ну, не напиваются. Не сидят на скамейках в парке. По-моему, неплохой способ решать проблемы.

— Издеваешься, да?

— Нет. Мне нравится. И вам, очевидно, тоже, иначе бы вы тут не торчали.

Тут я, признаться, кривил душой. Люди всегда занимаются тем, что им не нравится. По моим самым оптимистичным оценкам, в любой момент времени только ноль целых три десятых процента людей активно заняты тем, что им нравится, и даже в этом случае их преследует острое чувство вины, и они клятвенно обещают себе сейчас же вернуться к очередному жутко неприятному делу.

Мимо нас пролетел подхваченный ветром синий полиэтиленовый пакет. Бородач скручивал папиросу. У него дрожали пальцы. Неврологическое заболевание.

— В любви и жизни выбора нет, — сказал он.

— Да. Это правда. Даже когда кажется, что выбор есть, его на самом деле нет. Но я думал, что люди до сих пор держатся за иллюзию свободной воли.

— Только не я, чувак.

И тут он запел сбивчивым баритоном на очень низкой частоте:

— Солнце не светит, когда ее нет…[14] Как тебя звать?

— Эндрю, — сказал я. — Вроде как.

— Что у тебя стряслось? Жизнь потрепала? У тебя не лицо, а месиво.

— Да, потрепала — не то слово. Меня любили. И эта любовь была для меня самой драгоценной. У меня была семья. И любовь давала ощущение, что я нашел свое место. Но я все разрушил.

Бородач закурил сигарету, торчавшую у него изо рта, как онемевшее щупальце.

— Мы с женой прожили десять лет, — сказал он. — Потом я потерял работу, и на той же неделе от меня ушла жена. Тогда я запил, и началась эта фигня с ногой.

Он закатал брючину. Его левая нога была распухшей и багровой. А местами фиолетовой. Он ждал, что мне станет противно.

— Тромбоз глубоких вен. Адская боль, мать ее. Просто адская. И не сегодня-завтра она меня прикончит.

Он протянул мне сигарету. Я вдохнул дым. Я уже знал, что это гадость, но все равно вдохнул.

— А тебя как звать? — спросил я.

Он рассмеялся.

— Уинстон, блин, Черчилль.

— О, как премьер-министра, который был во время войны.

Он закрыл глаза и затянулся сигаретой.

— Зачем люди курят?

— Без понятия. Спроси чего полегче.

— Ладно. Как быть, если любишь того, кто тебя ненавидит? Кто больше не хочет тебя видеть?

— Бог его знает.

Он поморщился. Его мучила боль. Я заметил это еще в первый день, но теперь мне хотелось помочь. Я выпил достаточно, чтобы поверить, будто я это могу, или по крайней мере чтобы забыть, что не могу.

Черчилль собирался было опустить брючину, но, видя, как он мучается, я попросил его подождать. Я положил руку ему на ногу.

— Что ты делаешь?

— Не волнуйся. Это очень простая процедура переноса бионастроек, включающая обратный апоптоз, которая на молекулярном уровне восстанавливает и воссоздает мертвые и поврежденные клетки. Тебе она покажется волшебством, но это не так.

Моя рука лежала на его ноге, и ничего не происходило. Время шло, а все оставалось по-прежнему. То еще волшебство.

— Кто ты?

— Я пришелец. Меня считают бесполезным ничтожеством в двух галактиках.

— Не мог бы ты убрать свою чертову руку с моей ноги?

Я убрал руку.

— Извини. Правда. Я думал, что все еще могу тебя исцелить.

— Я тебя знаю, — сказал он.

— Что?

— Я видел тебя раньше.

— Да. Знаю. Я пробежал мимо тебя в свой первый день здесь. Помнишь, наверное. Я был голышом.

Он отклонился назад, прищурился, повернул голову набок.

— Не. Не. Не тогда. Я видел тебя сегодня.

— Вряд ли. Я бы наверняка тебя узнал.

— Не-а. Точно сегодня. У меня хорошая память на лица.

— Я был не один? С молодой женщиной? Рыжеволосой?

Он задумался.

— He-а. Ты был один.

— Где же?

— М-м-м, это было, дай подумать, где-то на Ньюмаркет-роуд.

— Ньюмаркет-роуд?

Я знал это название, потому что на этой улице жил Ари, но сам там не бывал. Никогда в жизни. Хотя, конечно, весьма вероятно, что Эндрю Мартин — настоящий Эндрю Мартин — захаживал туда неоднократно. Да, наверное, дело в этом. Черчилль потерялся во времени.

— Думаю, ты путаешь.

Он покачал головой.

— Да ты это был. Сегодня утром. Может, ближе к полудню. Ей-богу.

С этими словами бородач встал и медленно заковылял прочь, оставляя за собой запах табака и пролитого алкоголя.

На солнце набежала туча. Я посмотрел в потемневшее небо. Мои мысли тут же помрачнели. Я встал. Вынул из кармана телефон и набрал Ари. В конце концов трубку взяла какая-то женщина. Она тяжело дышала, шмыгала носом и пыталась вылепить из этих звуков внятные слова.

— Здравствуйте, это Эндрю. Я хотел бы поговорить с Ари.

И тут слова выстроились в жуткую последовательность:

— Он умер, он умер, он умер!

Я побежал.

Бросил бутылку и побежал со всех ног — через парк, по улицам, по шоссе, мало задумываясь о машинах. Бежать было больно. Болели колени, бедра, сердце и легкие. Все части тела напоминали мне, что однажды они откажут. И еще от бега почему-то усилилось жжение и зуд кожи лица. Но больше всего страдал разум.