Старик с псом вышли к небольшой станции, где выждали электричку и отправились, чтобы пересидеть слякоть дома. Именно в дожди старик вспоминал, что нужно же получить пенсию.
В каменном теплом флигельке псу было сухо и сытно, но, едва дожди кончились, они опять сели в электричку на Рязань, в сторону Мещеры. Пес валялся у ног Якушкина, и пассажиры без удовольствия посматривали на непородистую собаку. Якушкин забывал его мыть, и теперь на весь вагон пахло псиной. Среди тесно сидящих людей, себя не скрывая, пес постоянно держал злобный оскал.
Оборвав вокруг траву, старик отбросил ее и теперь — рыл. Он рыл час без минутного даже перерыва, бережно выбирая из земли корешок, длинный, тонкий, как крысиный хвост, корешок же уходил все глубже. Копал он метрах в ста от речки с названием Пра; речка была вся в павших, гниющих деревьях. Кругом были перелески и болотца.
Оберегая тонкую, готовую порваться ниточку, Якушкин копал и копал огромную яму — сначала ножом, а когда нож, вдруг щелкнув и закрывшись, порезал ладонь, старик копал острой суковатой палкой. Когда палка хрустнула, он копал обломком палки, а потом руками. Он влез в нору головой, расширив ее — влез плечами, после чего протиснул туда туловище. Из норы судорожно летела земля. Старик подгребал руками землю себе под живот, собрав там горку — выбрасывал. Он ушел глубоко; ноги почти скрылись, и только сапоги, дергающиеся, торчали. Пес бегал вокруг, присматриваясь. (Зарывшийся старик был как отражение человека, простирающего руки к небу, где вместо светлого неба — чернота земли.)
Пес с опаской обежал круг и еще круг. Сев рядом с норой, пес засеменил лапами и, нервничая, несколько раз жестко ударил хвостом по земле, как палкой. Старик вылез грязный, перепачканный, вонючий и с землей в поредевших белых волосах. Торжествующий, трясущимися руками выволок он на свет нескончаемый крысиный хвост.
— Слышь, — старик заговорил, — и почему я, дурак, занимался травами, а не корнями? Ясное же дело: вся сила в корне.
Усевшийся на сухом пригорке, он вынул из мешка ступку; настругав туда корень, старик толок его и растирал.
— … В корешке есть особая сила. Ведь какой глубокий! Должен же быть в нем особый сок.
Старик рьяно толок в ступе, когда пес хрипло пролаял, — показались два человека с удочками. Они подошли совсем близко и попросили у старика спичек: их коробок промок. Старик, вспомнив, в свою очередь попросил, чтобы дали псу рыбы. Рыбаки были веселые. Они ушли, бросив псу так много рыбьей мелкоты, что пес жрал, жрал, а потом с острым, раздирающим желанием наметом помчался к реке. Пес обежал болотце, он не захотел там и, лишь припав к речной воде, пил, пил, после чего долго лежал, опьяневший, недвижный, подергивая изредка шерстью от оводов, — а потом опять пил.
Когда он прибежал, старик рыл яму и в ней корень: дерн был снят и яма уже углублена. Пес лег в тени близкого орехового куста. Старик зарылся в землю почти весь, — время от времени скапливающаяся под его животом земля летела, выбрасываемая, черным фонтаном. Пес был тих, был в сытой своей дреме, когда вдруг, как бы от звука, проснулся: сапоги старика, застывшие, торчали из земли лишь подошвами, подошвы были недвижны. Старик был голодный. Пес сунулся: втиснувшись в нору, он обнюхал проверки ради.
Он прыгнул в высокую траву, без труда взяв запах рыбы и след тех двоих с удочками, — но вернулся. И еще раз побежал он вдаль и вновь вернулся.
Покружив, пес лег в шаге от ног старика и лежал. К ночи его разобрало, и он завыл. Кругом была трава, верхушки травы покачивало ночным ветром. Пес понял, что старик мертв, но хотел слышать его болтовню, и слово «совесть», и слово «любовь», после которых он так любил засыпать. Он напряг глотку и взвыл еще.
Инна Галкина припомнила, что, когда Якушкин выходил на умирание — не ел и не пил несколько дней, как-то среди ночи раздались его выкрики. Сам собой сберегавший и экономивший энергию, сутки напролет Якушкин не позволял себе ни шевелиться, ни хрипеть, ни даже шептать, однако в ту ночную минуту произошел, надо полагать, неконтролируемый выплеск запаса сил. Дежурившая в кустах Инна быстро вошла во флигелек, преодолевая тошнотворный, стойкий здесь запах. «… Природа, помогай, — хрипел и метался полумертвый иссохший старик. — Природа!»
Старик улыбался, лежал с закрытыми, запавшими глазами; он впал в экстаз, того не зная. «Белая гора! Белая!.. — закричал он, как бы подхлестнутый изнутри неким ликованием. — Какая белая!» Он выкликнул еще десяток размытых ликующих слов, после чего выклики стали тише. Инна, встревоженная, стояла рядом, пока не убедилась, что старик затих и перестал метаться: он смолк, губы его опять закрылись, сведясь в тонкий синюшный шнурочек.
Со временем не только Инна, но также Кузовкин, Коляня и другие припоминали, как это и бывает, некоторые распыленные подробности его жизни — характерные или, быть может, любопытные.
Однажды Якушкин пришел к Леночке домой, где кроме молодых была и родня с той стороны: мать и отец мужа Лены. Якушкин, говорливый, очень скоро ввязался и стал бубнить, что молодые не о том мыслят и не тем живут. «А вы полагаете, что нашли, как жить правильно?» — с мягкой иронией спросил свекор Лены, и вот уже все вместе они принялись утихомиривать сумасшедшего, на что он вяло огрызался, называя их людьми без совести и, конечно, мещанами.
— Зачем же вы, уважаемый Сергей Степанович, навязываете свой образ жизни? Да ведь и мы, люди немолодые, тоже вас не понимаем, — говорили свекор и свекровь, впрочем, вежливо.
А Якушкин рассказал им о бездуховных людях и об ожидающем бездуховных страшном конце. Он рассказал о болезнях, о совести, именуемой интуицией, которая рано или поздно их же, неслухов, замучит. Он даже впрямую, неделикатный, назвал две-три чудовищные болезни, и любопытно, что родственников, свекровь и свекра, болезни не пугали ничуть. Они были согласны на плохой конец. Они были согласны на страшные болезни после, лишь бы сейчас все было хорошо. «Да плевать мы хотели на твое после, — кричали они, уже не сдерживаясь, — подохнем, и ладно, не твоя забота!»
Какой-то тип сунул ему все-таки деньги за врачеванье, сунул, конечно, незаметно — в карман, и Якушкин спрашивал: не вы ли дали? не вы ли? Там оказалось рублей сто, они жгли старику руку, он был неутешен и постанывал, как постанывает девица, потерявшая спьяну девственность, лежа одна в постели, утром, после вчерашнего.
Когда Коляня с Якушкиным сблизился, выяснилось, что у Якушкина есть родной брат — грузный сварщик, уже тоже человек поживший, седой. Братья виделись, кажется, один раз в году: в день смерти их матери.
Уже на пороге (а гости сидели за большим столом: слышались поминальные речи, разнобой тостов, звон стекла) брат Василий негромко предупредил: «Как всегда, уговор, Сережа, — ни на полкопейки твоих рассуждений о жизни». И тут же, в прихожей, он поцеловал брата, и Сергей Степанович тоже его поцеловал, давая понять, что, конечно же, помолчит. И жена брата поцеловалась с ним. А Коляне пожали руку.
В прихожей же Сергей Степанович спохватился и сказал, как, вероятно, говорил каждый раз: «Мне бы, Василий, на кухне. Мне на кухне лучше…» — «Как знаешь», — сказали те, не ломаясь излишне и не расшаркиваясь, зная, что Якушкин и впрямь не пьет и плохо терпит долгое прокуренное застолье, а родня и дети тоже, конечно, были наслышаны о «дяде Сереже, которому нельзя возбуждаться». Сергей Степанович, а также Коляня, увязавшийся в этот вечер за ним, сидели теперь вдвоем на довольно просторной кухне — ели, пили чай.
— Дядя Сережа!.. Сейчас! — Одна из невесток брата Василия принесла для Якушкина гору зелени: считалось, что он ест зелень опять же потому, что всякая прочая пища его возбудит. К чаю дали мед. А из комнаты, от шумного стола доносился голос Василия Степановича, горделивый и раскрепощенный выпитым:
— … Вот ведь какие у меня, сварщика, дети — все либо техникум, либо институт закончили. И ведь ловкачи. Ишь какие!.. Взяли себе в жены ин-тел-ли-гент-ных! — раздельно и с большим нажимом произнес он, вроде как посмеиваясь. За смешками его и некоторой нарочитой дурашливостью чувствовалось, однако, что он счастлив и горд за свой якушкинский род, талантливый и так смело двинувшийся в гору. «Наш род!» — так он говорил.
Коляне дали ногу огромного гуся, а Сергей Степанович пил чай. Дополнительно Якушкин лишь попросил включить телевизор, — телевизор громоздился здесь же, на кухне, и как раз шла прямая передача из космоса. На кухню нет-нет и вбегали молодые люди: «Спички?.. Исчезли куда-то спички!» Молодые люди прикуривали от огромного кухонного коробка и минуту-две вглядывались в бельмо экрана.
С утра Василий Степанович сел за руль своего «Москвича», а Сергей Степанович и Коляня сзади; втроем, молчаливые, ехали они долго — в далекую подмосковную деревню (Якушкиных там уже не помнили).
