Через три месяца после кончины Чуковского в журнале «Юность» (1970, № 1) появилась публикация под названием «Как я стал писателем». В редакционной врезке сообщалось, что это текст последнего выступления знаменитого писателя, записанного редакцией Всесоюзного радио «Звуколетопись нашей Родины» в августе 1969 года. Рассказывая о своей юности, прошедшей в Одессе, Чуковский поделился и таким воспоминанием о себе — шестнадцатилетнем подростке: «Друзья моей матери жалеют меня, считают меня безнадежно погибшим. Они не знают, что тайно от всех сам я считаю себя великим философом, ибо, проглотив десятка два разнокалиберных книг — Шопенгауэра, Михайловского, Достоевского, Ницше, Дарвина, — я сочинил из этой мешанины какую-то несуразную теорию о самоцели в природе и считаю себя чуть ли не выше всех на свете Кантов и Спиноз. Каждую свободную минуту я бегу в библиотеку, читаю без всякого разбора и порядка — и Куно Фишера, и Лескова, и Спенсера, и Чехова. <…> В то время, в Одессе, в 98-м году, я жил в стороне от семьи, стараясь существовать на свои собственные заработки и сочиняя свою собственную философскую книгу. Нужно сказать, что моей философией заинтересовался один из моих бывших школьных товарищей, он был так добр, что пришел ко мне на чердак, и я ему первому прочитал несколько глав из этой своей сумасшедшей книги, которая у меня и сейчас сохраняется, написанная полудетским почерком. Он слушал, слушал и, когда я окончил, сказал: „А знаешь ли ты, что вот эту главу можно было бы напечатать в газете?“ Это там, где я говорил об искусстве. Он взял ее и отнес в редакцию газеты „Одесские новости“, и, к моему восхищению, к моей величайшей радости и гордости, эта статья появилась там, большая статья о путях нашего тогдашнего искусства. Я плохо помню эту статью, но хорошо помню, что мне заплатили за нее семь рублей и что я мог купить себе наконец на толкучке новые брюки…»
В 1978 году, в Иерусалиме, мизерным тиражом вышла книга «Рахель Павловна Марголина и ее переписка с Корнеем Ивановичем Чуковским». Выполняя просьбу своей корреспондентки, в нескольких письмах подряд Чуковский с волнением вспоминал о Владимире Жаботинском, том самом «школьном товарище». Среди прочих воспоминаний было и такое: «Он (Жаботинский. — П. К.) ввел меня в литературу. Я был в то время очень сумбурным подростком: прочтя Михайловского, Спенсера, Шопенгауэра, Плеханова, Энгельса, Ницше, я создал свою собственную „философскую систему“ — совершенно безумную, — которую и проповедовал всем, кто хотел меня слушать. Но никто не хотел меня слушать, кроме пьяного дворника Савелия, у которого я жил, и одной девушки, на которой я впоследствии женился. Свою „философию“ я излагал на обороте старых афиш, другой бумаги у меня не было. И вдруг я встретил его. Он выслушал мои философские бредни и повел меня к Израилю Моисеевичу Хейфецу, редактору „Одесских новостей“, и убедил его напечатать отрывок из моей нескончаемой рукописи. <Я> стал из оборванца — писателем. Это совершенно перевернуло мою жизнь…»
Остается добавить, что статья «К вечно-юному вопросу» откроет собой очередной, 6-й том в издающемся пятнадцатитомном Собрании сочинений Корнея Чуковского (издательство «Терра»), который вместе с двумя последующими томами впервые полно представит отечественному читателю ту часть литературной деятельности Корнея Ивановича, которую он считал для себя наиболее важной, — литературную критику.
Пользуясь случаем, редакция «Нового мира» сердечно благодарит дирекцию и сотрудников Одесской научной библиотеки им. А. М. Горького, которые сумели разыскать, скопировать и передать для публикации газетную страницу «Одесских новостей» 1901 года.
Подготовка текста, вступительная статья и комментарии Евгении ИВАНОВОЙ. Послесловие Павла КРЮЧКОВА.
4. Интеллигент умер, виват интеллектуал?
Ципковцы ловко наметили идейную мишень (СПС), однако обошли вниманием своих удачливых конкурентов — кремлевских советников по пиару во главе с Г. Павловским. Недавно обнародованное в бумажной версии «Русского Журнала» (2001, № 1) политическое миросозерцание действующих «кремлевцев» (назовем их так) само напрашивается на критический отклик. Но об этом у претендентов в те же советники — ни слова.
А казус между тем занимательный. До сих пор для всех интеллектуальных течений, направлений и группировок было характерно базироваться на идее (какой бы она ни была: левой, правой, либерально-консервативной, фашистской, национал- или интернационал-социалистической), на то они и фигуранты на идейно-общественной сцене.
«Кремлевцы» объявляют о «конце интеллигенции» (в дополнении к фукуямовскому «концу истории», которая между тем преподносит нам все новые и новые сюрпризы). Конечно, отменяя интеллигенцию, они прежде всего метят в отложившуюся от государственных интересов независимую общественную группу, каковая, в частности, носила имя «ордена интеллигенции» (по терминологии Г. П. Федотова), однако фактически упраздняют интеллигенцию как таковую — что, по сути, означает отмену сферы влияния идей вообще. Ибо другого способа вырабатывать общественно значимые идеи, нежели в головах интеллигентского сословия, в наше время не существует. Именно они, эти свободно дрейфующие умы, по принятому в современной социологии определению, заняты «формулированием задач и целей», а также «общественных норм и культурных ценностей… для всего социального коллектива». Тех, достойных, которые должны прийти на место интеллигенции, «кремлевцы» Г. Павловский и М. Ремизов называют «интеллектуалами». Но не тут-то было, так как либо под «интеллектуалами» надо подразумевать все ту же генерирующую общие идеи интеллигенцию, либо, что в данном случае и имеет в виду Г. Павловский, надо иметь в виду «спецов», функционеров умственного труда, которые заняты не раздумьями над судьбами страны и мира и не выработкой общественного самосознания, а реализацией властных программ.
В своем исповедальном интервью на страницах того же «Русского Журнала» Павловский, разочарованный в интеллигенте-диссиденте и порвавший со своим бывшим «племенем», сам определяет себя в качестве «спеца» при власти. При этом вместе с водой интеллигентского диссидентства он выплескивает за борт и все «идейное производство», как выразился бы Маркс, а тем самым — и работу по государственно-национальному самоопределению. Остается операциональная, инструментальная идеология, каковая и соответствует функции спеца-политтехнолога, занятого отлаживанием шестеренок государственного механизма и перемещением политфигур. Идейный союзник Павловского М. Ремизов[19] так и заявляет: долой идеи, да здравствуют деловые объединения! Но общество, пока оно не стало стадом или не превратилось в крысарий, без идейной оснастки (какова бы она ни была) существовать не может. У новых нетовцев (а ведь у них, чего не хватись, ничего нет: нет не только интеллигенции, но, по сути, нет и общественности и, наконец, народа) структура общества трехчастна: президент, население, спецы, функционирующие в качестве приводных ремней между тем и другим. Никто никаких норм тут не вырабатывает, и потому непонятно, ради чего крутится политтехнологический механизм и стоит у руля президент. И тогда встает вопрос уже не «кто есть мистер Путин?», а «зачем мистер Путин?». Ведь не для того же он существует, чтобы похоронить интеллигенцию?.. С этим может справиться и мистер Павловский.
До сих пор схемы непосредственного взаимодействия власти (Государя) и народа все-таки не упраздняли общественной функции высшего культурного сословия — даже и тогда, когда интеллигентское сознание принимало «отрицательное направление». Согласно общественному идеалу Достоевского, жившего еще в эпоху традиционного общества (пусть и на его излете), когда объединяющей духовной предпосылкой его существования служила вера, тем не менее важная просветительская роль отводилась тогдашнему высокообразованному обществу (см. статью Достоевского «Книжность и грамотность»). Не нужно напоминать, что Достоевский — автор «Бесов», художественного разоблачения революционно-нигилистических образованцев, однако он не сметал с дороги «маленькую кучку» думающего интеллигентского сословия, а призывал ее переродиться, «вступить на правильный путь» и «участвовать в развитии народном». Смирись, гордый человек, поработай на ниве народной, но — не свысока поучай, а отвечай нуждам учимых. Писатель выступил не отрицателем, а отрезвителем своих братьев по взыскующему разуму (оказавшись предшественником «веховцев»).
Идея народной монархии у Достоевского, предполагающая встречу царя и народа без партийных посредников на земском соборе, где царь услышал бы истинный голос низов, и то не отменяла «интеллигенцию», которая была призвана осмысливать и транслировать нужды и надежды «серых зипунов». А ведь дело шло не о пустотелом, а о сохранявшем традиционность обществе, где у народа подразумевался окормитель и поводырь, православный батюшка.
