«Эфрон! — с досадой думал Болевич, слушая тяжелые уверенные шаги в прихожей. — Растяпа! И ведь непременно приведет потом вполне разумную причину — почему упустил… С ним всегда что-нибудь случается. Просто человек такой. Притягивает к себе глупые ситуации, как магнит железную стружку..»
Самому Болевичу его замечательная «удачливость» давалась не без труда. В детстве он постановил для себя — непременно найти способ пройти по жизни, как можно меньше ранясь об острые углы. Он не помнил, каким образом родилась в его голове эта идея, но проводил ее в жизнь неуклонно. Он действительно довольно мало падал и ушибался там, где его сверстники постоянно набивали себе шишки. И ведь не то чтобы он уклонялся от опасных приключений или игр, чреватых последствиями, — нет. Но он приучил себя постоянно просчитывать варианты развития событий и всегда иметь запасной способ действий. Не один и не два — не меньше трех.
Сказать, что это искусство далось Болевичу легко, значит солгать. Он выстраивал свою жизнь как некое произведение. Он очень много над нею трудился.
И разумеется, завидовал тем, у кого подобное умение было с рождения. Получено в дар от крестной феи вместе с шелковым башмачком, серебряной ложечкой и еще какой-нибудь вещицей вроде говорящего зеркальца.
В Париже, например, жила восхищавшая Болевича пара уже не слишком молодых эмигрантов из России. Это были гомосексуалисты, князь Н. и бывший подпоручик М. Оба — со славным боевым прошлым. Эх, стоило послушать, как князь Н., лениво помахивая рукой, тянул: «И ведь какой озорни-ик — он еще под Каховкой строил мне глазки!..»
Вот это называется — идти по жизни легко.
Эфрон же, не обладая подобным даром и не сочтя нужным воспитать в себе умение хотя бы не набивать шишек, спотыкался на каждом шагу. Болевич понял вдруг, отчего Сергей начал его раздражать. В Сереже отчетливо проступила обреченность. Болевич и раньше распознавал людей, которым недолго осталось жить. На фронте такому учатся быстро и никто не считает это «второе зрение» чудом, но Болевич видел печать близкой смерти и без всякого фронта.
И еще он видел, как большинство таких обреченных сами старательно приближают миг своей гибели. И сторонился их. Они переставали ему нравиться, он переставал видеть в них друзей.
Болевич не стал ликвидировать последствия обыска. Напротив, демонстративно выложил все бумаги, которые не успел просмотреть, на стол. Сам уселся в кресло, развернул газету.
В комнату вошел, как и ожидалось, Александр Иванович Гучков. Остановился, озираясь по сторонам в недоумении. В первые минуты его государственный ум никак не мог вместить столь неожиданного вторжения. Затем Гучков заметил в кресле человека.
— Добрый вечер, Александр Иванович, — приветливо поздоровался Болевич, складывая газету и поднимаясь с кресла.
Он проделал это точно в то самое мгновение, когда требовалось: Гучков уже осознал наличие в квартире посторонних, но не окончательно еще пришел в себя.
— Что… Что все это значит? — осведомился Гучков, демонстративно не замечая протянутой ему руки. — Каким образом вы здесь очутились, милостивый государь?
Болевич развязно улыбнулся, вытер ладонь о полу пиджака, как если бы Гучков все же пожал ему руку и теперь Болевич желает избавиться от потных последствий такового рукопожатия. (Александр Иванович зачарованно следил за его манипуляциями.)
Болевич полез в карман и вынул оттуда ключ. Покачал ключик перед своим носом, водя вслед за ним глазами.
— Самым обыкновенным способом, Александр Иванович! С помощью вот этого ключа.
Гучков попытался выхватить у него ключ, но Болевич оказался проворней и опять спрятал свою добычу в кармане.
Гучков сел в оставленное им кресло, заложил ногу на ногу. Хмуро поинтересовался:
— У вас есть ключ от моей квартиры?
— Именно.
— И как он у вас оказался?
— Мне дала его ваша дочь, — мягко улыбнулся Болевич. Сейчас он думал о Вере как об агенте, как о человеке совершенно постороннем. Он даже лица ее себе не представлял.
— Вера? — выговорил Гучков и задышал. — Не может быть!.. Ее вообще сейчас нет в Париже!
— Разумеется нет. — Болевич пожал плечами. — Она дала его мне еще до своего отъезда. Чтобы я не ждал ее под дверью, когда она опаздывала. У нас был роман, она не рассказывала? Мы встречались здесь иногда… в ваше отсутствие. Впрочем, о чем я говорю! Вы лучше меня знаете, что ваша дочь отнюдь не отличается пунктуальностью!
Гучков продолжал шумно дышать. Выпученные глаза его натужно шевелились в орбитах. Наконец Александр Иванович не без труда породил следующий вопрос:
— В таком случае, что вам надо в моей квартире?
— А! — Болевич махнул рукой с небрежностью, как бы подчеркивая, что речь идет о совершенно обыденном деле. — В вашей квартире я искал документы, которые свидетельствуют о сотрудничестве советского маршала Тухачевского с германским Генеральным штабом… Если я их сейчас же от вас получу, то мгновенно избавлю ваше превосходительство от своего присутствия.
— Вон!.. — просипел Гучков.
Болевич присел на край стола, изящно покачал ногой. Свет отразился в его лакированном ботинке. «На машине приехал, — подумал Гучков, вспоминая автомобиль, стоявший на улице. — На той самой».
— Александр Иванович, мы же с вами взрослые люди, — молвил Болевич, глядя на Гучкова едва ли не игриво.
«Строил глазки под Каховкой». Вот еще одно воспоминание некстати…
Гучков собрался с силами, приподнялся на кресле:
— Вы покинете мою квартиру в эту же секунду! Иначе я вызову полицию. А завтра о вашем бесцеремонном вторжении будет написано во всех газетах!
— Не горячитесь, Александр Иванович, — сказал Болевич и, наклонившись, поднял с пола телефон, составленный со стола во время обыска. — Можете и позвонить… Как вам угодно. Впрочем, я оставляю за собой право также воспользоваться свободой прессы. Так что завтра во всех газетах появится сообщение о том, что Вера Александровна Гучкова, дочь видного монархиста, председателя Государственной Думы всея Великая, Малая и Белая Руси третьего созыва и прочая, и прочая… словом, Верочка является сотрудником зарубежной разведки НКВД.
— Л… ложь, — выдавил Гучков. — Клевета!
— С подтверждающими мою правоту фотокопиями документов, — добил Болевич.
— Наглая ложь! — Гучков опять набрался сил.
Болевич наблюдал за этим борением и внутренне не мог не отдать должное сидящему перед ним человеку. Придавленный обстоятельствами, явно накануне приступа — он призывал на подмогу всю свою человеческую мощь. Силы Гучкова приходили и уходили, как прилив и отлив; он все еще сражался. Удивительное поколение.
Все дело, должно быть, в свежем воздухе и хорошем питании. У всех эмигрантов поколения Гучкова поразительно хороши все внутренние органы, и даже гомерическое пьянство не в силах победить их печень и почки. То, что валит с ног лошадь или более молодую эмигрантскую поросль, для великих стариков — простая шалость. Кхэ-кхэ… Секрет несокрушимости их плоти и духа — в благополучнейшем детстве. Даже у Веры детство было перебито разными ненужными ребенку обстоятельствами. А у таких, как Эфрон и Марина (да и сам Болевич), отобрали юность. Тоже ничего хорошего.
— То, что вы сказали, — наглая ложь! — загремел во всю мощь голос бывшего председателя Государственной думы.
— Увы, это правда, — с сочувствием отозвался Болевич. — Может быть, горькая для вас, не исключаю, но правда. И вы прекрасно понимаете сейчас, что я не лгу, Александр Иванович. Ведь так? — Он встал, потянулся, с удовольствием хрустнул суставами. — Вы мудрый человек, вашему жизненному, житейскому и даже житийному опыту я откровенно завидую. Давайте обсудим все спокойно, хорошо?
Он поставил телефон обратно на стол.
Гучков не отвечал. Болевич повернулся к нему и увидел, что лицо Александра Ивановича побагровело. Видимо, ресурсы, выделенные этому сильному организму благополучнейшим детством, были исчерпаны.
— Вам дурно? — быстро приближаясь к Гучкову, спросил Болевич. Он наклонился над человеком, криво сидящим в кресле, взял его за облаченные в добротный пиджак плечи. — Александр Иванович, вы слышите меня?
Гучков безмолвствовал.
Болевич оттолкнул его от себя, отошел в сторону, прикусил руку. Выругался. Высунулся в окно.
Эфрон с потерянным видом терся спиной о фонарный столб.
— Сережа, — негромко окликнул его Болевич.
Эфрон поднял голову.
— Поднимайся, — сказал Болевич. — Поможешь.
Эфрон сорвался с места и кривыми прыжками пересек улицу. Болевич вернулся к обыску.
Гучков безмолвной тушей громоздился в кресле.
Вызывать к нему врача не стали. Эфрон в ужасе глянул на неподвижного человека, узнав в нем того самого «буржуа», что прошел мимо, пока он препирался с мадам. Болевич даже не стал задавать вопросов. Сам знал — лишнее. Услышит еще одну идиотскую историю. Плавт, конечно, античный автор и классик, но смотреть в театре один и тот же коротенький фарсик — такое под силу только древним римлянам, которые не ведали кинематографа.
