— Всё?
— Ты-то? Конечно. Послушай, ты даже саму смерть превращаешь в фарс. Есть ли на свете серьезнее занятие, чем умирать? Нету. А ты хочешь и это превратить в фарс. Даже убить себя с достоинством не можешь.
— Ты требуешь слишком многого. Не думаю, что тот, кто кончает самоубийством, убивает себя «с достоинством». Не верю, что такое возможно.
— Ну так подай всем пример. Сделай так, чтобы мы тобою гордились.
— Но как, мама?
Около сервированного для него завтрака лежала довольно пространная записка, начинавшаяся словами «ДОБРОЕ УТРО!». Заглавными буквами. Записка была от Нормана. Набрано на компьютере.
ДОБРОЕ УТРО!
Мы ушли на работу. Заупокойная служба по Линку начнется в два. Часовня Риверсайд на 76-й улице. Увидимся там. Мы займем для тебя место. Уборщица (ее зовут Роса) придет в девять. Если хочешь, чтобы она тебе что-нибудь выстирала или выгладила, просто попроси ее. Я все утро в офисе (994-6932). Надеюсь, после сна тебе немного лучше. У тебя сильнейший стресс. Я бы хотел, чтобы ты поговорил с психиатром, пока ты здесь. Мой врач не гений, но он толковый. Д-р Юджин Гроббс (фамилия — не очень, но свое дело он знает). Я связался с ним, и он сказал, что ты можешь позвонить ему, если захочешь, сегодня днем. Пожалуйста, отнесись к этому серьезно. Меня он вытащил из летней депрессии. Возможно, он посоветует тебе какие-то лекарства — или просто поговорит. Ты в неважной форме, и тебе нужна помощь. ПРИМИ ЕЕ! Пожалуйста, позвони Юджину. Мишель передает привет. Она тоже будет на заупокойной службе. Мы надеемся, что ты пообедаешь сегодня с нами. Дома, тихо, только втроем. Думаю, тебе стоит остаться у нас, пока не встанешь на ноги. Кровать и комната в полном твоем распоряжении. Мы с тобой старые друзья. Друзей у нас осталось не так много.
Норман
К записке был прикреплен белый конверт. Пятидесятидолларовые купюры. Не шесть, которые покрыли бы стоимость чека с совместного счета, а целых десять. У Микки Шаббата теперь было пятьсот баксов. Достаточно, чтобы заплатить Дренке за секс втроем, если бы Дренка могла… Но она не может, а так как Норман, скорее всего, не намерен обналичивать чек Шаббата — возможно, он уже порвал его, чтобы у Розеанны не отняли ее кусок пирога, — Шаббату нужно всего лишь подсуетиться и выписать новый чек на триста долларов, а потом найти место, где обналичивают чеки и берут десять процентов комиссионных. Все это вместе дало бы ему семьсот семьдесят. Причин для самоубийства вдруг убавилось процентов на тридцать, а то и на пятьдесят.
— Сначала ты устраиваешь фарс из самоубийства, а теперь — снова из своей жизни.
— По-другому я не умею, мама. Оставь меня. Замолчи. Тебя не существует. Призраков не бывает.
— Неправда. Только призраки и бывают.
Потом Шаббат насладился обильным завтраком. Он не ел с таким удовольствием с тех пор, как заболела Дренка. Он почувствовал себя почти всесильным. Пусть Розеанна забирает триста долларов себе. Зато ложбинка на кровати Деборы — теперь его ложбинка. Мишель, Норман и доктор Гроб поставят его на ноги.
Гроббс.
Набив живот, как чемодан, у которого уже молния не застегивается, он прогулялся по комнатам своей походкой старого моряка, осмотрел ванные, библиотеку, сауну; открыл все шкафы, изучил шляпы, пальто, ботинки и туфли, стопки постельного белья, груды разноцветных мягких полотенец; побродил по холлу со стеллажами красного дерева, на которых стояли только самые лучшие книги; восхитился коврами на полу, акварелями на стенах; внимательно рассмотрел всю элегантную обстановку дома Коэнов — лампы, утварь, дверные ручки, даже ершики для унитазов — все это оказалось ни больше ни меньше, как от Бранкузи. Он жевал твердую горбушку ржаного хлеба грубого помола, щедро намазанную «Лита Скарлет» по 8.95$ за банку, и притворялся, что дом принадлежит ему.
Сложись жизнь по-другому — все было бы иначе.
Липкими от джема пальцами Шаббат залез напоследок в ящик стола в комнате Деборы. Даже у Сильвии они были. У них у всех есть. Просто надо найти, где они хранятся. Ни Яхве, ни Иисус, ни Аллах не в силах вытравить у молодежи интерес к полароиду, с полароидом ведь такая потеха. Даже Глории Стейнем[21] это не под силу. Яхве, Иисус, Аллах и Глория — против этого интимнейшего зуда, этого сладкого трепета… Нет, при таком раскладе я не поставлю на Глорию и этих трех парней.
Ну, так где же ты их спрятала, Дебора? Горячо или холодно? Письменный стол был дубовый, старинный, с начищенными медными ручками, возможно, раньше он стоял в конторе какого-нибудь адвоката девятнадцатого века. Необычно. Большинство детишек предпочитают пластиковый ширпотреб. Или теперь это считается ширпотребом? Он начал с верхнего выдвижного ящика. Два больших альбома в кожаных обложках, с засушенными листьями и цветами между страницами. Интересуется ботаникой, деликатного воспитания… ладно, ладно, нас не проведешь. Ножницы. Обрезки бумаги. Клей. Линейка. Малюсенькие записные книжки с цветочками на обложках, совершенно чистые внутри. Две серые коробки примерно пять на шесть дюймов. Эврика! Но там оказалась всего лишь всякая канцелярия, все в нежно-сиреневых тонах, как то благоухающее лавандой саше. В одной коробке — сложенные пополам, исписанные от руки листы. Они выглядели так многообещающе, но оказались всего-навсего набросками любовного стихотворения, так и не законченного. «Я раскрыла объятия, но никто не увидел этого… Я открыла рот, но никто меня не услышал…» Нет, ты не читала про Аву Гарднер, дорогая. Следующий ящик, пожалуйста. Далтоновский ежегодник — с 1989 по 1992 год. Еще мишки. Шесть тут плюс восемь в плетеной корзине. Камуфляж. Умно. Дальше. Дневники! Карты! Колода в коробочке с цветочным рисунком, похожим на рисунок на трусиках, что лежали у него в кармане. Он даже вытащил их, чтобы сравнить. Ага, сочетающиеся по цвету трусики, дневники, записные книжки. Все есть у девочки. Кроме… Кроме! Где фотографии, Дебби? «Дорогой дневник, меня все больше и больше тянет к нему, я пытаюсь справиться со своими чувствами. Ну почему, почему у нас такие непростые отношения?» Почему бы не написать о том, как ты с ним трахаешься? Неужели никто в университете не научил тебя, для чего собственно ведут дневник? Страница за страницей всякой чепухи, совершенно недостойной ее, пока он не наткнулся на запись, начинавшуюся так же, как и все остальные: «Дорогой дневник», но дальше страница была разбита на два столбика, один озаглавлен «МОИ СИЛЬНЫЕ СТОРОНЫ», другой — «МОИ СЛАБЫЕ СТОРОНЫ». Может, здесь что-нибудь? Он уже был готов довольствоваться малым.
МОИ СИЛЬНЫЕ СТОРОНЫ МОИ СЛАБЫЕ СТОРОНЫ Самодисциплина Низкая самооценка Удар слева Подача Оптимизм Мои влюбленности Эмми Мама Сара Л. Низкая самооценка Роберт (?) Роберт!!!! Не курю Слишком эмоциональна Не пью Раздражаюсь на маму Невнимательна к маме Ноги Встреваю в разговор Не всегда слушаю собеседника Много ем
Он присвистнул. Это работа! Тонкая тетрадь на трех колечках с декалькомани колледжа на обложке и наклейкой, на которой напечатано «Йейтс, Элиот, Паунд, Вт. Чт. 10:30. Соломон 002. Проф. Крансдорф». В тетради ее конспекты занятий и фотокопии стихов, которые раздавал этот Крансдорф. Первым шло стихотворение Йейтса. Под названием «Меру». Шаббат медленно прочитал его… первое прочитанное им стихотворение Йейтса, и одно из последних, прочитанных им вообще с тех пор, как он перестал быть моряком:
Цивилизацию крепко держат в узде
Иллюзии, мнимые мир и лад.
Но мысль отыщет обман и фальшь везде.
И, терзаясь, дрожа от ужаса, сам не рад,
Человек разрушает всё, что построить смог,
Крушит, вырывает с корнем, рубит сплеча.
И вот запустение — честный, простой итог.
Прощайте, Египет и Греция. Рим, прощай!
Отшельники Эвереста и Меру, чьи тела
Обнаженные злая метель сечет,
Когда повеет зимою, сгустится мгла,
Ночью в пещерах ведут молчаливо счет
Всему, чего не застанет уже заря,
Славе мира, всегда проходящей зря.
Записи Дебби были сделаны на том же листке, сразу под датой написания стихотворения.
Меру. Гора в Тибете. В 1934 году Уильям Батлер Йейтс (ирландский поэт) написал предисловие к переводу, выполненному его другом-индуистом, — описание восхождения святого человека на гору, его ухода от мира.
