– Осторожно, – попросила Зина.
– Идите на лестницу, – предложил Алеша. – Я открою вам дверь изнутри.
Зина и Ирина вышли на лестничную площадку. Ждали. Дверь открылась. Ирина первой вошла в квартиру.
Мертвый Алик лежал в прихожей. Над ним висела трубка.
Зина прошла в комнату. В кресле сидел Андрей – красивый. И мертвый.
Ирина не шелохнулась. Стояла и смотрела.
– Надо вызвать «скорую», – сказала Зина.
Машина приехала очень быстро. Должно быть, ночью вызовов мало и дороги свободны.
Мальчиков забрали в морг.
– Передозировали наркотики, – сказал врач. – Это, к сожалению, бывает очень часто.
– Бедная мать… – проговорила Зина.
– Бедный Алик, – поправил Алеша.
– Алику уже все равно, – заметил врач.
Врач привык к смертям. Смерть входила в профессию или, как сейчас говорят, в бизнес. Значит, смерть входила в бизнес.
Хоронили через два дня. Похоронами занималась Люля, потому что больше оказалось некому. Ирина лежала как неодушевленный предмет. От нее не отходил врач. Лидия Георгиевна продолжала смотреть в свою точку. Ани не было в Москве. Они с Юрой уехали на Кипр. Сейчас все ездили на Кипр.
У Люли оказался знакомый священник. Алика отпевали по русскому обычаю.
В изголовье стояли Месяцев и Ирина. Месяцев видел лицо своего сына, лежащего в гробу, но не верил, что он мертвый. Ему казалось, что это какое-то недоразумение, которое должно кончиться. Бывают ведь необъяснимые вещи вроде непорочного зачатия. Где-то самым верхним слоем мозга Месяцев понимал, что его сын умер. Его хоронят. Но это не проникало в его сознание. Месяцев стоял спокойный, даже величественный. Ирина почему-то меняла головные уборы: то надевала кружевную черную косынку, то новую шапку из лисы. Шапка увеличивала голову, она была похожа в ней на татарина.
Народу набралось очень много. Месяцев не понимал, откуда столько людей. Была почти вся консерватория, школьные друзья Алика, Люля и ее знакомые. И даже мелькнуло лицо театрального администратора. Может быть, он участвовал в организации похорон.
Месяцев увидел Льва Борисовича, своего старинного друга, жалкого и заплаканного. Месяцев дружески подмигнул ему, чтобы поддержать. Глаза Льва Борисовича наполнились ужасом. Он решил, что Месяцев сошел с ума.
Люля скромно стояла в дверях в своей шубе из черной норки. Ее сумочка была набита лекарствами. На всякий случай.
Неподалеку от Люли стояла ее подруга Инна в лисьем жакете. К Инне подошла Муза Савельева и сказала:
– А вы зачем пришли? Какая бестактность. Дайте матери сына похоронить.
Подруга поняла, что эти слова относятся к Люле, но промолчала. В глубине души она осуждала Люлю. Могла бы дома посидеть. Но Люля как бы показывала общественности, что Месяцев – с горем или без – это ее Месяцев. И она сторожила свою добычу.
Священник произнес над гробом какие-то простые и важные слова. Он сказал, что на все воля Божия. Значит, никто не виноват. Так распорядились свыше. И что когда-нибудь все встретятся в Царствии Божием и снова будут вместе. Месяцев зацепился за это слово: встретятся… И все, что происходило вокруг, он воспринимал как временное. Люди пришли, потом уйдут. А он будет ждать встречи с Аликом.
Дома, в его шестидесятиметровом кабинете-студии, были раскинуты столы для гостей. Люля все организовала. А у Ирины в доме стол для ее гостей. Зина помогала. Пришлось делить знакомых и друзей. Некоторые отошли к Ирине и разделили ее горе. Большая часть отошла к Игорю и села за его стол.
Месяцев присутствовал и одновременно отсутствовал. Его не было среди гостей. Иногда выныривал, как из глубины, и вместе с ним выплывало одно слово: затоптали.
Когда все ушли, он лег лицом к стене и стал ждать.
Дни набегали один на другой. Месяцев не замечал разницы между днем и ночью. Как за полярным кругом. Ему было все равно.
Люля требовала, чтобы он поехал к знакомому психоаналитику. Но Месяцев знал, что скажет психоаналитик. Он выбрал день и отправился к священнику.
– Я устал переживать смерть своего сына, – сказал Месяцев. – Я хочу к нему.
– Это бессмысленно, – спокойно сказал священник. – Вас не примут раньше положенного вам срока.
– Это как? – не понял Месяцев.
– Ну, на мирском языке: будете ждать в приемной.
– А там нельзя курить… – мрачно пошутил Месяцев.
– Что-то в этом роде. Ваша душа будет маяться так же, как здесь.
Месяцев помолчал.
– А ему было больно?
– Я думаю, нет. Я думаю, он не заметил, что умер.
Месяцев поверил священнику. У него было приятное широкое лицо и никакой фальши в голосе. Месяцев не мог выносить фальши и все время боялся, что с ним начнут говорить об его горе.
– Значит, что? Ждать? – спросил Месяцев.
– Жить, – сказал священник.
Прошел год.
Всего один год, а сколько перемен.
Люля подолгу жила в Америке. Ее подруга Инна вышла замуж за американца, и они сляпали какое-то совместное предприятие. Не то пекарню, не то магазин. Месяцев не вникал.
У Люли оказалась бездна способностей, ей стало скучно сидеть возле погасшего Месяцева. Надоело. Мертвый сын мешал больше, чем живой. Однако она заботилась о муже. Купила финскую морозильную камеру на сорок килограммов и, уезжая за океан, полностью забивала ее продуктами: мясо, рыба, птица, грибы, мороженые овощи, фрукты и ягоды. Всё витамины. Этой морозилки хватало на несколько месяцев. Можно жить не выходя из дома. И даже небольшую гражданскую войну можно переждать с такой морозилкой.
Люля получала валютную зарплату. Если перевести в рубли, набирались миллионы. Ее финансовая кривая шла резко вверх. А у Месяцева наоборот – резко вниз.
Гюнтер прекратил заключать контракты, сказал, что в Европе кризис, никто не ходит на концерты.
Месяцев постепенно отошел от исполнительской деятельности. Пятьдесят лет – хороший возраст. Но он уже сказал свое слово и теперь мог только еще раз повторить то, что сказал. Выросли новые, тридцатилетние и шумно рассаживались на пиршестве жизни. У них был свой стол.
Месяцева все чаще приглашали в жюри. Он больше представительствовал, чем играл. Когда приходилось давать концерты, он вспахивал пальцами клавиатуру, но думал о своем. Шел как самолет на автопилоте. Программа задана, долетит и без твоего участия. И бывал рад, когда возвращался домой, в пустую квартиру.
Он научился жить один и привык к своему одиночеству. И даже полюбил его. Люди мешали.
Однажды среди бумаг нашел листок со стихами Алика.
«Пусть руки плетьми повисли и сердце полно печали»…
Месяцев не понимал в поэзии и не мог определить: что это? Бред сумасшедшего? Или выплеск таланта? Алик трудно рос, трудно становился. Надо было ему помочь. Удержать. Жена этого не умела. Она умела только любить. А Месяцев хотел только играть. Алик наркоманил. А Месяцев в это время сотрясался в оргазмах. И ничего не хотел видеть. Он только хотел, чтобы ему не мешали. И Алик шагнул в сторону. Он шагнул слишком широко и выломился из жизни.
Когда? Где? В какую секунду? На каком трижды проклятом месте была совершена роковая ошибка? Если бы можно было туда вернуться… Кукла из Ниццы стояла на книжной полке и смотрела перед собой стеклянными глазами.
Когда становилось невмоготу, Месяцев покупал коньяк и шел к Льву Борисовичу.
Лев Борисович в последнее время увлекся фотографией, и на его стенах висели храмы, церквушки, старики, собаки, деревья.
Пили коньяк. Все начинало медленно кружиться по кругу.
– Я сломан, Лева, – сознавался Месяцев. – У меня как будто перебита спина.
– Почему? – Лев Борисович поднимал брови.
– Меня покинул сын, талант и любовь.
– У меня никогда не было ни детей, ни таланта. И ничего – живу, – комментировал Лев Борисович.
– Если бы я не прятал его от Армии, если он пошел бы в Армию, то остался бы жив…
– Или да, или нет…
– В тот день он сказал: дай денег. Если бы я дал ему деньги, он пошел бы на день рождения. И все бы обошлось…
Дальше Лев Борисович знал: Месяцев расскажет о том, как он выгнал Алика, как Алик попятился и ударился плечом о косяк и как ему было больно.
– Сейчас уже не больно. – Лев Борисович покачал головой.
– Он сказал: «Уйду, уйду…» И ушел навсегда.
Месяцева жгли воспоминания. Он говорил, говорил, чтобы не так жгло. Облегчал душу. Но зато нагружал душу Льва Борисовича. Лев Борисович искренне сострадал другу, но в конце концов научился противостоять нагрузке. Он как бы слушал вполуха, но думал о своем. Уезжать ему в Израиль? Или нет?
С одной стороны, туда переехали уже все родственники и на пенсию можно прожить безбедно. Овощи и фрукты круглый год. Апельсины стоят копейки. Вообще ничего не стоят. А с другой стороны, Израиль – провинция, как город Сухуми с пальмами. Все говорят только про деньги. И дует хамсин, какой-то мерзкий суховей. И вообще – он русский человек, хоть и еврей.
– А как ты думаешь? – спросил Месяцев. – Могла лавина придавить Алика?
